Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии»
Шрифт:
…
Но розу счастливую,На персях увядшую[Элизы] моей…(III, 258)
И это при том, что еще сравнительно недавно он отправлял «Элизе моей» колкие грубоватые письма:
«Боже мой, сударыня, бросая слова на ветер, я был далек от мысли вкладывать в них какие-нибудь неподобающие
Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские. Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской etc. etc.» (XIV, 32, подл. по-франц.).
Или такая записка:
«Откуда, черт возьми, вы взяли, что я сержусь? У меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и якобинский слог» (XIV, 32, подл. по-франц.).
Шутки своих друзей Пушкин по-прежнему пытался нейтрализовать тем, что вместе с ними посмеивался над собой и своей возлюбленной. Таково приведенное выше его письмо к Вяземскому о «Пентефреихе». Или письмо к Плетневу, написанное уже после свадьбы, где он просит прислать книги «в дом Хитровой на Арбате» и добавляет: «Дом сей нанял я в память моей Элизы…» (XIV, 158).
Из всего сказанного выше ясно, что рассказ Пушкина Нащокину был мистификацией, хотя и не в полной мере. Скорее всего, поэт действительно пережил приключение, о котором рассказывал. Ему, вероятно, действительно пришлось дожидаться в укромном месте ночного свидания со своей возлюбленной в особняке австрийского посланника. Ему действительно пришлось выбираться утром тайком, чтобы ее не скомпрометировать. Вероятно, весь антураж и детали от боя часов до психологии тягостного ожидания Пушкин тоже описал достаточно точно. Но вот героиню рассказа Пушкин подменил. Нетрудно понять, что приключение, которое он столь ярко живописал, относится не к Долли, а к Елизавете Михайловне Хитрово. Нащокину же Пушкин преподнес его так, что у того сложилось впечатление, что поэт говорит о ее дочери Долли. Не желая лишний раз напоминать о своем не очень-то завидном действительном романе, Пушкин заменяет его вымышленным и, конечно же, более выигрышным для его мужского достоинства.
Несколько лет спустя, работая над повестью «Пиковая Дама», Пушкин вернулся к приключению в особняке на Дворцовой набережной и ввел эпизод, который приводился выше: Лиза назначает Германну тайное ночное свидание, тот тайком проникает в дом, ждет, когда старая графиня вернется с бала и в доме всё успокоится… После чего Пушкин отправляет Германна не к молодой девушке, а к старой графине – как всё это время приходилось поступать ему самому, что бы он при этом ни рассказывал своим друзьям…
В феврале 1831 г. Пушкин, наконец, женился на 18-летней красавице Наталье Николаевне Гончаровой. А свою немолодую
Знакомство на пироскафе
В апреле 1830 г. Пушкин получил, наконец, долгожданное согласие Н. И. Гончаровой на брак с ее дочерью Натальей Николаевной.
6 мая состоялась помолвка, и Пушкин, которому было свойственно впадать из одной крайности в другую, начинает сомневаться: а стоит ли… И это после того, как он больше года этого согласия всеми силами добивался.
Памятником его раздумий стали сделанные на той же неделе – 12–13 мая – записи в рабочей тетради, озаглавленные в присущей ему мистифицирующей манере «С французского», а в дальнейшем названные публикаторами по первой фразе «Участь моя решена. Я женюсь». Лейтмотив размышлений Пушкина на эту тему составляет по существу одна фраза:
«Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моей беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством» (VIII, 406).
Далее размышления, которые до этого момента можно считать автобиографическими, переходят в набросок повести или новеллы, которую Пушкин так никогда и не закончил. Тем не менее апология холостой жизни прослеживается в наброске вполне определенно:
«Утром встаю когда хочу, принимаю кого хочу, вздумаю гулять – мне седлают мою умную, смирную Женни, еду переулками, смотрю в окны низиньких домиков… Обедаю в ресторации, где читаю или новый роман или журналы – если же Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, – то требую бутылки шампанского во льду – смотрю, как рюмка стынет от холода… Еду в театр – отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза… Вот моя холостая жизнь» (VIII, 406–407).
Несколько неожиданно (все-таки это набросок, а не законченное произведение) герой переходит к опасениям: а вдруг ему откажут? Подобные опасения настолько памятны Пушкину, что он сосредотачивается на этом еще в начале наброска, испещряя тетрадь бесконечными вычеркиваниями в поисках подходящих слов и выражений. В результате он останавливается на варианте:
«Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – всё это в сравнении с ним ничего не значит» (VIII, 406).
Теперь он говорит на эту тему в более спокойном тоне:
«Если мне откажут, думал я, поеду в чужие краи, – и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся – морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег – My native land, adieu. Подле меня молодую женщину начинает тошнить – это придает ее бледному лицу выражение томной нежности. Она просит у меня воды – слава Богу, до Кронштата есть для меня занятие…» (VIII, 407).
Сцена, которую воображает герой, автобиографична: такой эпизод действительно имел место в жизни Пушкина. Правда, описав его внешне предельно точно, Пушкин полностью поменял его тональность и внутренний смысл.
Событие, о котором идет речь, произошло за два года до того – 25 мая 1828 г. Накануне дня своего рождения Пушкин совершил увеселительную прогулку на пироскафе в Кронштадт в компании своих друзей. Среди них: Вяземский, Грибоедов, Николай Киселев, Алексей Оленин с сестрой Анной, за ко торой Пушкин тогда ухаживал.