Пушкин в 1937 году
Шрифт:
Что касается царя Салтана, то я сделал к нему целый ряд рисунков на разные эпизоды сказки (быть может, когда-нибудь позже мне удастся их осуществить, иллюстрируя всю сказку) и отбрасывал их один за другим, так как для фронтисписа они не годились. А потом, вспоминая всю сказку, я поймал себя на том, что из всего выплывают слова:
Он бежит себе в волнах На раздутых парусах… —и сделал рисунок с корабликом.
Мне хотелось бы остановиться еще на одной особенности пушкинских сказок. Они, если можно так выразиться,
Но в то же время это ставит и особо большие трудности перед художником, иллюстрирующим сказки.
Я с большим увлечением работал над своей задачей. Те шесть рисунков, которые выйдут в юбилейном издании «Сказок», только часть того, что было мною сделано, и, боюсь, малоудачно. Но я не оставляю мысли о продолжении этой работы и надеюсь добиться в будущем лучших результатов.
Мое выступление вызвано рассказом Евгения Адольфовича Кибрика о его работе над иллюстрациями к сказкам Пушкина.
За последние годы мое личное отношение к Пушкину — отношение рядового читателя — своеобразно изменилось. Произведения Пушкина, когда-то казавшиеся основными, заняли второе место, а особую значительность приобрели общечеловеческие темы «Моцарта и Сальери», «Каменного гостя», «Дон-Жуана», с одной стороны, а с другой — те сказки, песни и отрывки, которыми поэт теснее всего связал свое творчество с народным.
Не только глубоко национальное, ставшее общечеловеческим, но главным образом глубоко народное делает для меня поэта особенно близким, особенно созвучным сегодняшним дням.
Лучшими из дореволюционных считались иллюстрации к Пушкину работы Александра Бенуа. Но когда я их недавно перелистал, то с особенной обнаженностью в них проступили мирискуснический декоративизм и ретроспективное любовательство. Это касается сюиты к «Медному всаднику». Что же касается иллюстраций к «Капитанской дочке», то их просто следует забыть, так как своей субтильностью они извращают правильное понимание повести.
Даже передовые и сильные для своего времени иллюстрации Врубеля к «Моцарту и Сальери» кажутся теперь формально-сложными и перегруженными для воплощения гениальной трагедии, которая с предельной лаконичностью обнажает сложный клубок человеческих чувств.
В силу этого я особо настороженно, особо требовательно, не только как искусствовед, но как по-новому прочитавший Пушкина, подхожу к изобразительному пушкинскому материалу.
В этом отношении нашим советским художникам повезло. Для иллюстраций к сочинениям Пушкина нет общепринятого источника, нет установившегося штампа. Пушкин не имеет, как Гоголь, своего Агина и Боклевского. А влиянию таких иллюстраторов прошлого трудно не поддаться. Пример — совсем не плохие иллюстрации Н. В. Алексеева к «Мертвым душам», которые при всей своей самобытности находятся в сильнейшей зависимости от типажа Агина и острой характеристики Боклевского.
Советские художники в отношении пушкинских образов исторически независимы.
И поэтому такое гнетущее
Вообразите себе поэта, срисованного с известной картины Ге, гигантской фигурой рисующегося на фоне небес. Сам Ге признавал эту фигуру малоудачной. Оторвавшаяся в плакате от пола и опоры, эта порывистая фигура приобрела особенную воздушность, в духе «небесных явлений» на дореволюционных сытинских картинках. Внизу проходит фотомонтажная демонстрация. Ни Пушкин, «вдохновенно» уставившийся вперед, не имеет никакого касательства к проходящим внизу, ни демонстрация, повернувшаяся к поэту спиной, никак с ним не связана…
«Слава великому русскому поэту Пушкину!»
Плакат Г. Клуциса. 1937.
Пушкин. Гравюра на меди Е. Гейтмана. 1822.
Либретто фильма «Юность поэта». Ленфильм, 1937.
А хотелось бы увидеть новое, не вырезанное из Ге, советское изображение Пушкина.
Думаю, что не стоит долго останавливаться на просто неприятном, уж чересчур натурально домашнем Пушкине в ночной сорочке работы Кончаловского, ни на портрете Керн с вертлявым Пушкиным, лицо которого вызывает у меня в памяти где-то виденную картинку к «Человеку, который смеется».
Обрадовали меня в этой части лишь миниатюры палешан. Я вовсе не поклонник все еще культивируемых этими мастерами иконных горок и теремов и традиционной манерности. Но в изображениях самого Пушкина чувствуется то светлое и одухотворенное начало (например, шкатулка «Пушкин и Арина Родионовна»), которое живет и ширится в отношении широких народных масс к великому поэту.
Здесь гораздо больше близкого нам Пушкина, нежели в портретах наших станковистов, за которыми, возможно, целый арсенал прочитанных исследований и воспоминаний о Пушкине и его эпохе. Здесь сквозь не изжитые еще отзвуки религиозной умиленности проглядывает подлинно народный живой образ автора «Руслана и Людмилы», сказок и народных песен.
Некоторые из присутствующих на сегодняшнем совещании выражали сомнение в том, целесообразен ли был заказ издательством лишь одной иллюстрации к тому или иному произведению Пушкина, и полагали, что только в серии рисунков к каждому произведению художник может добиться полноты и убедительности.
С этим я не согласен.
Дробная, напоминающая современный кинокадр сюита Агина к «Мертвым душам», как бы велико ни было ее значение в прошлом, меня лично при чтении Гоголя только раздражает. Исчерпывающий все перипетии поэмы ряд иллюстраций тесно ограничивает собственное образотворчество, заглушает личное восприятие.
Подробной, повествовательной серии рисунков к «Евгению Онегину», развертывающей явление за явлением, эпизод за эпизодом, я предпочел бы одну-две заглавных иллюстрации синтезирующего порядка, передающие основное звучание, основные образы.