Пушкин
Шрифт:
И вот Пушкин публикует в «Московском наблюдателе» оду «На выздоровление Лукулла» (Лукулл — римский полководец, консул и страстный гастроном, память о нем сохраняет выражение «лукулловы пиры»), но это имя выбрано, конечно, с целью иронической маскировки. Как и подзаголовок «Подражание латинскому». Ода написана с юношеским задором. Ее персонаж, «как ворон, к мертвечине падкий», препотешно мечтает о том, как сделается вельможей и разбогатеет: «…Жену обсчитывать не буду / И воровать уже забуду / Казенные дрова!» (коррупционера Уварова обвиняли в использовании дров Академии для собственного жилья).
А выздоровевшему богачу автор желает пользоваться
Пора! Введи в свои чертоги
Жену красавицу — и боги
Ваш брак благословят.
Пророчество поэта блистательно сбудется: Шереметев женится, причем дважды, обзаведется законными наследниками и доживет до 1871 года (Уваров умрет, как и положено старшему, на шестнадцать лет раньше). А тогда, в январе 1836 года, «весь город занят „Выздоровлением Лукулла”», как фиксирует в своем дневнике цензор Никитенко.
Высокий сановник жалуется наверх по поводу морального ущерба. От Пушкина требуют объяснений, но он отвечает, что его сатира не содержит намеков на конкретные лица. Действительно, с точки зрения эзоповской техники ода выполнена безупречно.
А своими именами поэт именует противников в эпиграммах, не предназначенных для печати, но мгновенно распространяющихся устно. Уваров сделал вице-президентом Академии наук своего любовника — князя Михаила Дондукова-Корсакова, человека не обремененного излишними познаниями. И вот пушкинский выстрел по «сладкой парочке»:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что ж<…> есть.
Соболевский потом будет говорить, что Пушкин пожалел об эпиграмме, «когда лично узнал Дундука». Да, наверное, злость прошла, но от эпиграммы этой (как и всех других) поэт никогда не отречется. Отправляясь на заседание Академии в конце декабря 1836 года, он скажет Андрею Краевскому (тогда начинающему редактору, а впоследствии знаменитому издателю «Отечественных записок»): «Посмотрите, как президент и вице-президент будут торчать на моей эпиграмме». Это автоцитата, ведь еще в 1829 году стихотворение «Собрание насекомых», где речь шла о литературных противниках, завершалось строками:
Они, пронзенные насквозь,
Рядком точат на эпиграммах.
XХХIII
Весь 1836 год проходит у Пушкина беспокойно, взвинченно. Призрак дуэли начинает преследовать его уже с января, причем, что называется, на ровном месте. Дважды его сильнейшее раздражение без всяких оснований вызывают люди молодого возраста. Сначала вспышка беспричинного гнева обрушивается на двадцатидвухлетнего графа Владимира Соллогуба (впоследствии довольно известного писателя). Соллогуб с юных лет относился к Пушкину с трепетным почтением, считал за счастье случайные светские встречи с ним. И вдруг Пушкин (вероятно, из рассказов Натальи Николаевны) делает неадекватный вывод, что молодой человек на балу обращался к ней «с неприличными замечаниями». Адресует ему гневное письмо, тот, находясь в Твери, пытается оправдаться. В Пушкина стрелять он ни за что не станет, но и трусом оказаться не хочет. 5 мая Пушкин и Соллогуб встретятся у Нащокина и примирятся. А еще через полгода мы увидим Соллогуба рядом с Пушкиным уже в совсем иной роли…
Пустяковая ссора приключается с чиновником Семеном Хлюстиным (за которого Гончаровы когда-то хотели выдать Екатерину). Этот человек имел неосторожность пересказать недоброжелательный выпад Сенковского о Пушкине да вдобавок еще похвалить прозу Булгарина.
И примерно в то же время Пушкин начинает письменно выяснять отношения с князем Николаем Репниным. Они даже не знакомы лично, но до Пушкина дошел слух, что Репнин дурно отзывался об авторе «Выздоровления Лукулла». К счастью, князь проявляет такт и самообладание: он отвечает Пушкину так миролюбиво, что инцидент оказывается исчерпанным.
И это не просто нелепости или недоразумения. Как раз в это время предметом светских разговоров становится то повышенное внимание, которое к Наталье Николаевне Пушкиной проявляет поручик Кавалергардского полка Жорж-Карл Дантес. Он пользуется покровительством нидерландского посланника при русском дворе Луи-Борхарда Геккерна. Дантесу двадцать пять лет, Геккерну — сорок пять. Их связывают отношения более чем дружеские, что не мешает младшему из партнеров интересоваться женщинами и подробно о том докладывать своему покровителю. Может быть, репутация дамского угодника нужна Дантесу для маскировки интимных отношений с лицом мужского пола. А возможно, что Геккерн позволяет своему любимцу контакты с женщинами и получает удовольствие от совместного смакования подробностей.
Так или иначе, младший пылко исповедуется старшему в письме от 20 января 1836 года: «…Я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив; поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу…».
«Она тоже любит меня» — это утверждение едва ли имеет под собой реальную почву, но волевой напор Дантеса велик. Цель поставлена, и в ее осуществлении он рассчитывает на поддержку сердечного друга: «До свиданья, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца».
Два закоренелых развратника затевают охоту на юную, двадцатитрехлетнюю женщину, совершенно не искушенную в сердечных делах. Она в этой ситуации, по сути, обречена — как жертва, намеченная хладнокровным маньяком. Дантес виртуозно владеет техникой обольщения и притом ничем не рискует. Его сердце не может оказаться разбитым в ходе любовной игры: для него красивая женщина — лишь предмет забавы.
Происходит объяснение. В какие бы слова ни облекалось признание Дантеса, о чем, собственно, он просит Наталью Николаевну? Он предлагает замужней женщине, матери троих детей, находящейся на шестом месяце новой беременности, совершить супружескую измену и вступить в легкомысленную интрижку с неотразимым красавцем. Положительный ответ с ее стороны заведомо невозможен — ни по моральным, ни по физическим причинам.
Однако признание в роковой страсти не может не тронуть женщину, в ее сердце возникает ответная симпатия, и свой отказ она облекает в предельно лестные для собеседника формулировки. Дантес передает их в письме Геккерну от 14 февраля следующим образом: «Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она сказала мне: я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой…».