Пушкин
Шрифт:
дается от имени некоторой общей позиции автора — Онегина. Здесь, несмотря на некоторое фиктивное «мы», автор, и в определенной мере Онегин, находятся вне очерченного в строфе мира эгоизма.
XVI, 3 — Племен минувших договоры… — Речь идет о трактате Ж.-Ж. Руссо «Об общественном договоре» (1762). Знание «Общественного договора» было исключительно широко распространено в русском обществе начала XIX в. Братья Муравьевы познакомились с ним еще в детстве, В. Ф. Раевский эту книгу «вытвердил как азбуку» («Лит. наследство», 1956, т. 60, кн. I, с. 116). Однако отношение к ней не было единодушным. Наряду с восторженными оценками, встречались и такие: «Теория договора есть настоящее буффонство» (см.: Декабрист Н. И. Тургенев. Письма
4 — Плоды наук, добро и зло… — Плоды наук — имеется в виду трактат Руссо «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов» (1750), положивший начало известности Руссо как философа и публициста. Высказанное Руссо убеждение в ложности направлений всей человеческой цивилизации продолжало волновать русских читателей 1820-х гг. Кюхельбекер, например, вспоминал слова Грибоедова о том, что «он в Москве и Петербурге часто тосковал по кочевьям в горах кавказских и равнинах Ирана, — где, посреди людей, более близких к природе, чуждых европейского жеманства, чувствовал себя счастливым» (Кюхельбекер, с. 118). П в период работы над «Цыганами», видимо, перечел трактаты Руссо. М. П. Алексеев объяснил эти слова иначе, указав, что Онегин и Ленский «могли спорить на тему о науке в более общем смысле — ее общественном значении и о результатах ее применения к практической жизни» (Алексеев, с. 7). Противоречия между этими высказываниями нет: обсуждение перспектив науки в 1820-х гг. неизбежно связывалось с вопросами о роли и путях цивилизации и историческом прогрессе.
5 — И предрассудки вековые… — Учение о предрассудках занимало большое место в социологической концепции философов-просветителей XVIII в. Считая человека добрым и разумным по природе, просветители объясняли зло порождением деспотизма и суеверия («Везде неправедная Власть В сгущенной мгле предрассуждений Воссела…» — II, 1, 45–46). Напротив, романтизм с его уважением к традиции полемически по отношению к мысли XVIII в. отыскивал в предрассудках положительное содержание древней мудрости. Ст. с. 260–261.
11 — Отрывки северных поэм… — Север — обычное метонимическое название в поэзии для России. Ленский читал Онегину русские романтические поэмы. Мнение, согласно которому «северные поэмы» — это «Песни Оссиана», стилизованные Макферсоном, неубедительно. Переводы Оссиана на русский язык А. Дмитриева, Е. Кострова, С. Филатова в эпоху EO безнадежно устарели. Нет оснований полагать, что Ленский читал Онегину их или какие-либо другие русские переводы (см.: Маслов В. И. Оссиан в России (библиография). Л., 1928). Речь явно идет и не о французских переводах, чтение же подлинника, видимо, можно исключить. Подтверждение толкования «северных» как «русских» можно видеть в черновом варианте стиха: «Отрывки из своих баллад» (VI, 279).
XVIII, 11 — Так точно старый инвалид… — Инвалид в языке начала XIX в. равнялось по содержанию современному «ветеран».
XX–XXII — Строфы написаны в ключе романтической элегической поэзии и представляют собой пересказ бытовой ситуации (детство Ленского, его отъезд, дружба отцов-соседей и пр.) языком штампов русской романтико-идиллической поэзии 1810-х-1820-х гг. В середине XXII строфы образы типа «игры золотые», «густые рощи», «уединение», «тишина», которые от постоянных повторений превратились в клише-сигналы элегико-идиллического стиля, сменяются олицетворениями (графически выражается в заглавных буквах): «Ночь», «Звезды», «Луна». Комментарием к этим строфам может быть отрывок из указанной выше статьи В. Кюхельбекера (Кюхельбекер, с. 457). Ср.: «И н е ч т о, и т у м а н н у д а л ь» (II, X, 8).
XXII, 4 — Его цевницы первый стон. — Перифраз, означающий: «его первые стихотворения». Цевница — свирель, дудочка, символ идиллической поэзии.
9-14 — Луну, небесную лампаду… — Контрастное столкновение «поэтического» и демонстративно-прозаического образа луны раскрывает литературную условность стиля предшествующих строф.
XXIII, 8 — Все в Ольге… но любой роман… — Имя Ольга встречалось в литературных произведениях с «древнерусским колоритом» (ср., например, «Роман и Ольга», повесть А. Бестужева, опубл. в «Полярной звезде» на 1823 г.). Внешность Ольги повторяет распространенный стереотип «белокурые волосы» (Руссо Ж.-Ж.
XXIV, I — Ее сестра звалась Татьяна… — К этому стиху П сделал примечание: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами» (VI, 192). Подсчеты В. А. Никонова (к сожалению, проведенные на частичном материале) показывают резкое разделение женских имен XVIII — начала XIX вв. на «дворянские» и «крестьянские». Агафья, Акулина, Ирина, Ксения, Марина и др. были, в основном, крестьянскими именами, а Александра, Елизавета, Ольга, Юлия — дворянскими. Имя «Татьяна» встречается у крестьянок от 18 до 30 (по различным уездам) раз на тысячу, а у дворянок — лишь 10 (Никонов В. А. Имя и общество. М., 1974, с. 54). Можно было бы установить и более тонкое различие (хотя отсутствие исчерпывающих данных побуждает относиться к выводам с осторожностью): в интересующую нас эпоху несомненно различие в именах петербургского (в особенности придворного) круга и провинциального дворянства. Первые тяготеют к именам, имеющим французские параллели (ср. подчеркивание комической неестественности такой замены для имени Татьяна в стихах:
И смело вместо belle Nina Поставил belle Tatiana (V, XXVII, 13–14) [646]вторые сближаются с «крестьянскими» (т. е. с основной массой имеющихся в православных Святцах имен). Когда занимавший блестящее положение в петербургском свете молодой флигель-адъютант В. Д. Новосильцев сделал предложение провинциальной барышне Черновой, мать отговаривала его и «смеясь говорила: «Вспомни, что ты, а жена твоя будет Пахомовна». Ибо отец ее был в СПб. полицмейстером Пахом Кондратьевич Чернов» (из записной книжки А. Сулакадзева, цит. по: Лотман Ю. Кто был автором стихотворения «На смерть К. П. Чернова». — «Русская литература», 1961, № 3, с. 154). Родственник Черновых Рылеев был Кондратий Федорович.
646
При такой замене русское йотированное «а» («я») распадалось на две самостоятельные гласные фонемы «i» и «а», что делало звучание имени неестественным для русского, обнаруживая комическую неумелость стихов Трике.
Следует, однако, учитывать, что, кроме бытовых закономерностей в распределении имен, имелись и специфически литературные, поскольку в литературе начала XIX в. имена подчинялись стилистическим закономерностям. Элегиям подобали условные имена, образованные по античным образцам (типа «Хлоя», «Дафна»), в романсе или эротической поэзии допускались «французские» Эльвина, Лизета, Лилета. Роман допускал «русские», но «благородные» имена для положительных героев: Владимир, Леонид; «комические» для «характерных» персонажей: Пахом, Филат. Среди имен, даваемых отрицательным персонажам, было и Евгений. Имя Татьяна литературной традиции не имело.
XXVII, 1–4 — Но куклы даже в эти годы… Серьезное поведение в детстве, отказ от игр — характерные черты романтического героя. Ср. в мемуарах Завалишина: «Говорят, что я был всегда серьезным, никогда сам по себе не играл и даже не имел игрушек <…> я выходил летом нередко на балкон ночью и смотрел на небо, как бы стараясь отгадать что-то» (Завалишин Д. И. Записки декабриста. СПб., 1906, с. 10). Ср. в строфе XXVIII (1–4):
Она любила на балконе Предупреждать зари восход.