Пушкин
Шрифт:
Такое отношение Воронцова не могло остаться тайной для Пушкина. Возникает настоящий политический бой. Поэт понимает, что с ним ведется скрытая борьба, и отвечает на нее своим единственным оружием — пером.
Еще в октябре 1823 года, во время «высочайшего» смотра войск в Тульчине, Александр I сообщил своей свите только что полученную им депешу об аресте Риэго. Среди всеобщего молчания прозвучал голос Воронцова: «Какое счастливое известие, государь!» Эта угодливая реплика чрезвычайно пошатнула общественную репутацию новороссийского губернатора, еще так недавно щеголявшего своим либерализмом. Пушкин вспомнил теперь этот случай и сделал его сюжетом коротенького политического
Пушкин обычно не утаивал своих политических эпиграмм, и неудивительно, что новый памфлет вскоре стал известен самому Воронцову (как, вероятно, и другие аналогичные опыты, вроде знаменитой эпиграммы «Полумилорд, полукупец…»). С присущей новороссийскому «проконсулу» сложной маскировкой своих намерений и действий он нанес ответный удар: не ожидая распоряжения из Петербурга, он своею властью попытался удалить дерзкого сатирика из Одессы.
22 мая 1824 года Пушкин получил за подписью Воронцова отношение, в котором ему предлагалось отправиться в уезды «с целью удостовериться в количестве появившейся в Херсонской губернии саранчи, равно и о том, с каким успехом исполняются меры к истреблению оной».
Поэт воспринял это распоряжение как оскорбительный вызов. Ему были совершенно очевидны скрытые причины, которые могли руководить Воронцовым. Пушкин считал себя всегда только номинальным служащим, на что ему давал право непрерывный и упорный творческий труд. «Поэзия бывает исключительной страстью немногих родившихся поэтами, — писал он впоследствии. — Она объемлет и поглощает все усилия, все впечатления их жизни…»
Поэт сделал официальную попытку уклониться от поручения. Он обратился с письмом к правителю канцелярии Воронцова А. И. Казначееву, который попытался помочь ему. Произошло объяснение Пушкина с Воронцовым, после которого поэт увидел себя вынужденным подчиниться. На другой же день он выехал из Одессы в губернию.
Но внутренний протест оставался в полной силе, и фактически поручение не было выполнено. Пушкин с молниеносной быстротой объездил окрестности Херсона, Елисаветграда, потратив на собирание сведений в уездных присутствиях и личный осмотр мест, пораженных саранчой, всего четыре-пять дней. До Александрии он, видимо, не доехал. 28 мая он уже был в Одессе.
Не станем повторять распространенного анекдота о стихах «Саранча летела…», якобы представленных поэтом Воронцову. На самом деле Пушкин вручил ему несравненно более важный документ — свое прошение «на высочайшее имя» об отставке.
1 июня Пушкин, просматривая маленький листок одесской французской газеты, обычно заполненной коммерческими сведениями, был поражен неожиданным сообщением о кончине великого поэта. На первом месте в отделе политической хроники было помещено известие из Лондона от 14 мая:
«Англия теряет со смертью лорда Байрона одного из своих замечательных писателей. Он скончался 18 апреля в Миссолонги после десятидневной болезни, от последствий воспаления».
Следовал полный текст прокламации временного правительства Греции о национальном трауре и глубочайшей народной скорби перед гробом «знаменитого человека», разделившего с греками опасность их борьбы за свободу.
Пушкин записал дату смерти Байрона на переплетной крышке своей рабочей тетради. Друзья ожидали от него отклика на это событие, взволновавшее весь европейский мир, и Вяземский не переставал призывать его к «надгробной песне Байрону».
Об этом же просила Пушкина жена Вяземского, приехавшая с детьми в Одессу на купальный сезон. Душевное одиночество поэта было под конец его пребывания на юге рассеяно и согрето дружбой с этой умной и сердечной женщиной, отличавшейся неистощимой веселостью и остроумием. Он откровенно рассказывал ей «о своих заботах и о своих страстях», бродил с ней по побережьям, читал неизданного «Онегина», сопровождал в театр.
С дачи Ланжерона, где жила Вяземская, в Итальянскую оперу отправлялись «по-венециански» — морем. На гребном ялике плыли от ланжероновского берега к сходням каботажной гавани. Отсюда уже виднелась на холме колоннада театра.
Вера Федоровна подружилась в Одессе с княгиней С. Г. Волконской и ее дочерью Алиной, восхищавшей Пушкина. К матери наезжал гостить ее брат, молодой генерал Сергей Григорьевич Волконский. С Пушкиным у него было много общих приятелей и знакомых — Раевские, Орловы, Давыдовы, Пестель. К Марии Раевской молодой генерал питал чувство глубокого благоговения.
Это был серьезный и увлекательный собеседник, объездивший всю Европу. Он был известен открытой смелостью своих высказываний. Когда в 1812 году Александр I задал ему вопрос о настроениях дворянства в связи с Отечественной войной, Волконский, не колеблясь, ответил: «Государь! Стыжусь, что принадлежу к нему — было много слов, а на деле ничего!» Но воодушевление армии и народа молодой офицер отметил с восхищением. Все это внушало Пушкину искреннюю симпатию к передовому военному (который был в то время одним из виднейших деятелей Южного общества). Имеются глухие сведения о том, что Сергею Волконскому было поручено привлечь Пушкина к политическому заговору.
6
В это тревожное для него время поэт несколько рассеивается в необычной и новой для него среде — в порту, на кораблях в обществе моряков.
«Иногда он пропадал, — рассказывает Вяземская, — «Где вы были?» — «На кораблях. Целые трое суток пили и кутили».
Но дело было не в кутежах, а в близости к отважным мореходам, от которых веяло воздухом далеких плаваний.
В то время морское дело еще было полно опасности и авантюризма. Пристани больших городов изобиловали смелыми фигурами моряков. Одесские газеты двадцатых годов полны сведений о кораблекрушениях и нападениях пиратов на торговые суда. Достаточно известна дружба Пушкина с «корсаром в отставке» мавром Али, этим живописным обитателем приморского города, шествовавшим по его солнечным улицам в шитой золотом куртке и с «арсеналом оружия за поясом».
Как и в Крыму, южное море у ланжероновских скал продолжает восхищать поэта. «Как я любил твои отливы, глухие звуки, бездны глас», — обратит вскоре Пушкин свое знаменитое посвящение Черному морю у одесских берегов. Он любил его при любом освещении и в каждом состоянии: под солнцем и при звездах, в штиль и в бурю.
«Я провела вчера под проливным дождем около часу на берегу моря в обществе Пушкина, — пишет Вяземская своему мужу 11 июля 1824 года, — наблюдая за кораблем в схватке с штормом. Грот-мачта была сломана, экипаж высадился на две шлюпки, корабль так страшно бросало, что я не могла удержаться от крика…» Пушкин запомнил эти трагедии Черного моря — могучего, бурного, «ничем неукротимого»: