Пусть льет
Шрифт:
— Сука! — произнес он сквозь зубы. Маленькое откровение было неприятным, и оно как-то распространилось на всю комнату и всех в ней.
Краем глаза он видел Дейзи, проходя мимо дивана, на котором та сидела; она беседовала с бледным молодым человеком в очках и девушкой с копной непослушных рыжих волос. Когда он возвращался, она его заметила и окликнула:
— Мистер Даер! Когда доставите груз, я хочу, чтобы вы сюда подошли.
Он поднял стаканы повыше и ухмыльнулся.
— Секундочку, — сказал он.
Интересно, подумал он, мадам Уэрт способна на такое же предательское поведение, как Дейзи, и решил, что это маловероятно. Она выглядела слишком беспомощной, — вне сомнений, именно поэтому Дейзи выбрала ее в вероятные будущие жертвы.
Вернувшись
— Вы знаете маркизу де Вальверде?
Мадам Уэрт, похоже, оживилась:
— Ах, что за восхитительная женщина! Какая энергичная! И очень добрая. Я видела, как она подбирает на улице молодых собачек, бедных, худеньких, с костями, и берет их домой и заботится о них. Весь мир охвачен ее благотворительностью.
Даер отрывисто хохотнул; должно быть, прозвучало насмешливо, потому что мадам Уэрт укоризненно сказала:
— Думаете, доброта не имеет значения?
— Конечно же имеет. Это очень важно.
В тот момент он себя чувствовал несдержанным и отчасти безрассудным; наслаждением будет сидеть рядом с Дейзи и ее нервировать. С ее места ей не было видно, с кем он разговаривает, и ему хотелось увидеть ее реакцию, когда он об этом ей скажет. Но вот к ним подошел швейцарский господин и заговорил с мадам Уэрт по-французски. Даер ускользнул, быстро допил и взял себе другой стакан, после чего подошел к дивану, где сидела Дейзи.
— Двое ваших соотечественников, — сказала она, сдвинувшись, чтобы он мог втиснуться рядом. — Мистер Даер, миссис Холлэнд, мистер Ричард Холлэнд. — (Двое кратко кивнули в ответ на представление — казалось, скорее с безразличием, нежели с холодностью.) — Мы говорили о Нью-Йорке, — сказала Дейзи. — Мистер и миссис Холлэнд из Нью-Йорка и говорят, что здесь они чувствуют себя совсем как дома, как и там. Я им сказала, что едва ли это удивительно, ибо Танжер — больше Нью-Йорк, чем сам Нью-Йорк. Вы не согласны?
Даер пристально посмотрел на нее; затем перевел взгляд на миссис Холлэнд, которая на краткий испуганный миг перехватила его взгляд и принялась изучать свои туфли. Мистер Холлэнд взирал на него с большой серьезностью, как врач, который вот-вот поставит диагноз, подумал Даер.
— Мне кажется, я не понимаю, о чем вы, — сказал он. — Танжер как Нью-Йорк? Это как?
— По духу, — нетерпеливо произнес мистер Холлэнд. — Не по виду, естественно. Вы сами из Нью-Йорка? Мне показалось, мадам де Вальверде говорила, что да. — (Даер кивнул.) — Тогда вам должно быть очевидно, насколько два эти места похожи. Жизнь целиком вращается вокруг делания денег. Практически все бесчестны. В Нью-Йорке у вас Уолл-стрит, здесь у вас Бурса. Не как биржи в других местах, а сама душа города, его raison d’^etre. [69] В Нью-Йорке у вас скользкие финансисты, тут — менялы. В Нью-Йорке у вас рэкетиры. Здесь у вас контрабандисты. И тут все национальности и никакой общественной гордости. А каждый стремится высосать кровь у соседа. На самом деле не очень натянутое сравнение, а?
69
Смысл существования (фр.).
— Не знаю, — сказал Даер.
Поначалу он думал, что согласен, но затем суть довода Холлэнда, похоже, от него ускользнула. Он сделал долгий глоток виски; фонограф играл «MamaInez». [70]
— Наверное, тут и впрямь много тех, кому нельзя верить, — сказал он.
— Нельзя верить! — воскликнул мистер Холлэнд. — Да это место — образец продажности!
— Но, дорогуша, — перебила его Дейзи, — Танжер — захолустье, которому выпало иметь собственное правительство. А вам чертовски хорошо известно, что все правительства живут взятками. Наплевать,
70
«Ay, Mam'a In'ez» (1931) — популярное танго кубинского пианиста и композитора Элисео Грене Санчеса (1893–1950) и русско-американского автора песен Луиса Вулфа Гилберта (1886–1970).
Даер повернулся к ней:
— Я только что разговаривал вон там с мадам Уэрт.
Дейзи мгновение спокойно смотрела на него. Невозможно было понять, о чем она думает. Затем она рассмеялась:
— Раз я — это я, а вы — это вы, мне кажется, это можно пропустить. Скажите, миссис Холлэнд, вы читали «Тысячу и одну ночь»?
— В переводе Мардрюса, [71] — сказала миссис Холлэнд, не поднимая глаз.
— Целиком?
71
Жозеф Шарль (Жан-Шарль) Мардрюс (1868–1949) — французский врач и переводчик. Его вольный перевод «Тысячи и одной ночи» на французский выходил с 1898 по 1904 г., был популярен, но крайне неточен (например, Мардрюс вставлял в текст сочиненные им романтические эпизоды гомоэротического характера).
— Ну, не совсем. Но большую часть.
— И вы ее обожаете?
— Ну, она меня до ужаса восхищает. Но вот Дик любит ее по-настоящему. Для меня она немного в лоб, но опять же, полагаю, сама культура была без нюансов.
Даер допил и опять думал сходить туда, где продолжались танцы. Он сидел тихо, надеясь, что беседа как-то даст ему возможность изящно откланяться. Дейзи обращалась к мистеру Холлэнду:
— Вы когда-нибудь замечали, до чего совершенно нелогичен на самом деле конец каждой из тысячи и одной ночи? Мне любопытно знать.
— Нелогичен? — сказал мистер Холлэнд. — Не думаю.
— Ох, дорогой мой! Ну правда! Не говорится ли там в конце каждой ночи: «И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи»? [72]
— Да.
— А потом не говорится ли: «Потом они провели эту ночь до утра обнявшись»?
— Да.
— Не слишком ли это коротко? Особенно для арабов?
Миссис Холлэнд направила косвенный взгляд снизу вверх на Дейзи и вернулась к созерцанию своих ног.
72
Здесь и далее пер. М. А. Салье.
— Мне кажется, вы неверно понимаете временную последовательность, — сказал мистер Холлэнд, выпрямляясь неожиданным конвульсивным движением, как будто готовился к дискуссии.
Даер быстро поднялся на ноги. Он решил, что мистер Холлэнд ему не нравится, — тот, представлял себе он, мирился с людьми до той степени, до которой им было интересно выслушивать, как он развивает свои теории. Кроме того, его немного разочаровывало, что Дейзи приняла его вызов с таким мягким самодовольством. «Даже глазом не моргнула», — подумал он. Никакого удовольствия не было в том, чтобы предъявлять ей обвинение. А может, она даже не сочла его замечание обвинением. Мысль пришла ему в голову, когда он достиг той части комнаты, где стоял фонограф, но он ее отверг. Ее ответ мог значить лишь то, что она признавала — ее разоблачили, а ей все равно. Она даже наглее, чем он воображал. Нипочему в особенности знание это угнетало его, возвращало в серое настроение отчаяния, которое он чувствовал в тот вечер, когда прибыл на судне, обволакивало прежним беспокойством.