Пусть смерть меня полюбит
Шрифт:
Ее разбудил испуганный голос Марти. Было по-прежнему темно.
– Найдж, – выговорил Марти. Никогда прежде он не использовал уродливый уменьшительный вариант от имени Найджела. – Найдж, что со мной творится? Я вышел в сортир, и обратно мне пришлось ползти на четвереньках. Я стоять прямо не могу. У меня внутри все горит. И глаза у меня стали желтыми.
– То у тебя моча, то у тебя глаза, – заворчал Найджел. – Ты вообще в курсе, сколько времени?
– Я спускался в ванную, не знаю даже, как я туда добрался. Я посмотрел на себя в зеркало. Я весь желтый, как китаёза, у меня все тело пожелтело. Мне нужно пойти к доктору.
От этого Найджел окончательно проснулся
– Ты, что, из ума выжил, придурок?
Марти скулил, как побитый щенок. По лицу его струился пот. Одеяла промокли от пота, но сам парень трясся, как осиновый лист.
– Мне нужно к доктору, – повторил он, стуча зубами. – Мне нужно что-нибудь сделать. – Встретив взгляд холодных сверкающих глаз Найджела, он взвыл уже в голос: – Ты ведь не позволишь мне умереть, Найдж?! Найдж, я могу умереть! Я не хочу! Пожалуйста, не дай мне умереть!
18
Алан слышал, как за дверью комнаты Уна разговаривает с Цезарем. Должно быть, она выходила в туалет. Он взглянул на часы. Половина восьмого. Ему было неловко, потому что Цезарь видел Уну, одетую – во что? В покрывало, которое, как он заметил, отсутствует? К тому же Алан опасался порицаний со стороны Цезаря, потому что все его друзья, знакомые или родственники никогда не упускали случая выступить в роли авторитетного критика. Уна вернулась в комнату, выпуталась из складок красной махровой ткани и, нагая, ступила в его объятия.
– Что он тебе сказал? – прошептал Алан.
– «Удачи, дорогая», – ответила Уна и хихикнула.
– Я люблю тебя, – произнес он. – Ты единственная женщина, не считая моей жены, с кем я занимался любовью.
– Я в это не верю!
– Зачем бы мне тогда об этом говорить? Тут нечем гордиться.
– Да, но, Пол, это так удивительно!
Ужасная мысль поразила его.
– А ты?
– Я никогда не занималась любовью с женщинами.
– Ты же понимаешь, что я имею в виду. Мужчин.
– О, не так много, но больше, чем это.
И еще более ужасная мысль:
– Но не с Эмброузом?
– Какой же ты глупый! Эмброуз соблюдает целибат. Он говорит, что к его возрасту человек уже должен испытать в сексе все, что ему нужно, и теперь должен обратить свои силы на то, чтобы жить не страстями, а разумом.
– «Оставь меня, любовь, ты тлен и прах!» [43]
– Ну, я не думаю, что любовь такова. Мне кажется, что она куда ближе к другим, более приятным вещам. Знаешь, я сказала, что это удивительно, не потому, что я тебе не верю.
43
Строка из сонета Ф. Сидни в пер. А. Шараповой.
Алан обдумал ее слова и покраснел.
– Честно?
– Честно. Но если это правда, то, что ты сказал, наверное, тебе нужно побольше практики, как ты считаешь? Может, попрактикуемся сейчас?
Это была лучшая неделя за все прожитые им годы.
Он водил Уну в театр и обедать в ресторан. Они взяли напрокат машину. Им пришлось записать ее на имя Уны, потому что он был Полом Браунингом, который оставил свои водительские права дома, в Криклвуде. По дороге в Хартфордшир они играли в милую игру любовников: рассматривали дома и обсуждали, в каком из них они хотели бы прожить вместе всю оставшуюся жизнь – в том или вот в этом? Алан уже понимал, что хочет жить с Уной, и только с Уной. Мысль о даже краткой
– Пол, – мягко напомнила Уна. – Зеленый свет. Можно ехать.
– Извини. Я глаз не могу оторвать от тебя. А когда я за рулем, мне нужно смотреть на дорогу.
Когда в тот вечер они вернулись домой и спустились в его комнату – они теперь каждую ночь спали там вместе, – Уна спросила про его жену:
– Как ее зовут?
– Элисон, – ответил Алан. Он должен был так ответить, потому что был Полом Браунингом.
– Красивое имя. Ты не говорил, есть ли у вас дети.
Он подумал о покойной Люси, о которой они в разговорах друг с другом ни разу не упомянули. Сколько детей у Пола Браунинга? В этом случае, наверное, следует сказать правду.
– У меня двое детей, мальчик и девочка. Они уже более или менее взрослые. Я женился очень молодым. – И добавил, не для того, чтобы сменить тему, но потому, что внезапно осознал важную истину, прежде до него не доходившую: – Я был очень плохим отцом. – Конечно же, он был плохим отцом и плохим мужем, чьи силы уходили не на то, чтобы дарить любовь, а на то, чтобы погрязать в жалости к самому себе. – Они не будут скучать обо мне.
Уна смотрела на него с задумчивостью, к которой примешивалась немалая толика беспокойства.
– Ты говорил, что хотел бы жить со мной.
– Я и вправду этого хочу! Больше всего на свете. Я теперь не могу представить жизни без тебя.
Она кивнула.
– Ты не можешь представить – но ведь ты так жил. Ты расскажешь Элисон обо мне?
Алан ответил небрежно, потому что имя «Элисон» для него означало лишь незнакомую светловолосую женщину из Криклвуда:
– Не думаю, что расскажу. Какое это имеет значение?
– Думаю, имеет, если ты настроен серьезно.
Он обнял ее и сказал, что его любовь к ней – самая серьезная вещь, которая когда-либо с ним случалась. Элисон для него ничего не значит вот уже много лет. Конечно, он будет оказывать ей поддержку и делать все, чего требуют приличия, но вот видеть ее и говорить с ней – нет. Он громоздил ложь на ложь, но Уна верила ему и улыбалась, и они были счастливы.
Или же он был бы счастлив, наслаждался бы безоблачным счастьем, если бы не Джойс. Тот человек, которого он видел в «Розе Килларни», несомненно, был не тем парнем, который просил его разменять фунт на двадцать пятипенсовых монет, и, следовательно, не был одним из тех, кто ограбил банк и похитил Джойс. Правда, и у того, и у другого указательный палец правой руки был искалечен, но эти травмы были разными, это были разные люди. Однако вид этого человека, или, точнее, вид этого пальца, столь схожего с тем, другим, врезавшимся в память, всколыхнул в Алане былую тревогу о Джойс и былое ощущение стыда. Горечь неразделенной любви прежде сдерживала этот стыд, счастье любви торжествующей на время преградила этим чувствам вход в сознание, но теперь и тревога, и стыд вернулись, и днем висели на плечах тяжким грузом, а ночью не давали уснуть.