Пустошь. Дом страха

Крауч Блейк

Глава 4

В середине прочной деревянной двери была прорезана щель высотой шесть дюймов и шириной фут. Опустившись на корточки, я надавил на лист железа, закрывающий щель, но тот даже не шелохнулся. Поднявшись на ноги, я глубоко вздохнул. Я бесконечно устал, остро чувствовал голод. Не было никакой возможности определить, как долго я пролежал здесь без сознания. Мои руки, покрытые следами от уколов, болели.

Я робко постучал в дверь и вернулся на кровать. Послышались приближающиеся шаги, мягко ступающие на камень. Железный лист скользнул вверх, и я успел мельком увидеть соседнее помещение: книжные шкафы,

картотека, белый керосиновый обогреватель, обеденный стол…

На место листа спустилась упаковочная пленка. За щелью стоял человек, но я смог разглядеть сквозь мутный пузырчатый полиэтилен лишь нечеткий силуэт.

– Подойди ближе, – сказал неизвестный.

Я медленно двинулся к двери. Когда я был в нескольких шагах от нее, он сказал:

– Стой! Повернись!

Я развернулся и стал ждать. Зашуршала полиэтиленовая упаковка, и я предположил, что неизвестный убрал ее и теперь изучает мое состояние. Через какое-то время он сказал:

– Подойди к двери.

Щель была проделана на уровне пояса, и я, приблизившись к двери, опустился на корточки и попытался в нее заглянуть, но неизвестный остановил меня.

– Нет, нет, не смотри на меня. Сядь спиной к двери.

Я повиновался. Хотя мне было жутко страшно находиться в непосредственной близости от своего врага, я заверил себя в том, что он притащил меня в эту пустыню не для того, чтобы убить сразу же, как только я приду в себя.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил неизвестный, и в его голосе я уловил искреннее беспокойство.

Не осталось ничего от того человека, который разговаривал со мной по телефону. В голосе звучали жужжащие нотки, как будто неизвестный использовал какое-то речепреобразующее устройство. Хотя голос казался мне знакомым, я никак не мог определить, кому он принадлежит; к тому же я не доверял своим органам чувств после того, как провел неизвестно сколько часов без сознания, в трясине наркотиков.

– Меня шатает, – как можно сдержаннее произнес я. У меня не было никакого желания выводить неизвестного из себя.

– Это пройдет.

– Ты написал эти письма? Ты убил учительницу?

– И да, и нет.

– Где я?

– Достаточно будет сказать, что ты посреди пустыни, и если вздумаешь бежать, умрешь от жажды и теплового удара задолго до того, как достигнешь границ цивилизации.

– Как долго я…

– Закончим с вопросами относительно твоего так называемого заключения. Я не скажу тебе, где ты находишься и сколько времени здесь пробудешь.

– А что ты мне скажешь?

– Ты здесь, чтобы получить образование. – Неизвестный помолчал. – Скоро ты все поймешь. Суть твоего обучения станет ясна в самое ближайшее время. Так что прояви терпение.

– Пожалуйста, могу я получить свои вещи?

Неизвестный вздохнул – первый признак раздражения, зреющего у него в груди.

– Мы обсудим это позже. – Но тотчас же его голос смягчился, потерял резкость. – Эндрю, притворись, что ты маленький ребенок. Крошечный, беспомощный ребенок. И прямо сейчас, в своей комнате, ты находишься в материнском чреве. Ты не знаешь, как пользоваться органами чувств, как думать, как рассуждать. Положись во всем на меня. Я научу тебя заново, как воспринимать окружающий мир. Первым делом я накормлю твое сознание. Обогащу его плодами самых блистательных мыслителей в истории человечества.

Белая рука просунулась в щель, отодвинув упаковочную пленку, и бросила на пол книгу.

Подняв книгу, я увидел, что это «Государь» в твердом переплете.

– Вот

твоя первая трапеза, – продолжал неизвестный. – Макиавелли. Это настоящий гений. Бесспорно. Ты знаешь, кто такой Ганнибал, карфагенский полководец, разоривший Рим? Он провел свое войско через Альпы вместе с боевыми слонами.

– Я знаю, кто такой Ганнибал.

– Так вот, Ганнибал набирал свое войско по всему побережью Средиземного моря и в Восточной Европе, но что самое примечательное, между воинами не было распрей. Разные народы, разные вероисповедания, разные языки, но никаких распрей. И знаешь, что обеспечило этот мир? – спросил неизвестный. – По словам Макиавелли, «это можно объяснить только его нечеловеческой жестокостью, которая, вкупе с доблестью и талантами, внушала войску благоговение и ужас; не будь в нем жестокости, другие его качества не возымели бы такого действия». – Он умолк, и какое-то время я слышал только шум сухого, обжигающего ветра за окном и возбужденное дыхание своего тюремщика. – «Бесчеловечная жестокость», – повторил он. – Меня дрожь пробирает. – Его голос наполнился страстью, словно он обращался к своей возлюбленной: – Итак, сегодня же принимайся за чтение, и завтра мы обсудим книгу. Ты хочешь есть?

– Да, я умираю от голода.

– Хорошо. Я сейчас приготовлю ужин, а ты приступай к чтению. Надеюсь, жареные креветки с вермишелью тебе понравятся.

Убрав упаковочную пленку, неизвестный опустил на место железный лист, закрывая щель. Убедившись в том, что он ушел, я облегченно уронил голову и неподвижно застыл, одетый в белый махровый халат, уставившись невидящим взглядом в пол.

* * *

Маленькая лампа, прикрученная к стене, испускала тусклый свет, едва достаточный для того, чтобы различать буквы. Поскольку мою сумку тюремщик мне еще не вернул, очков у меня не было, и мне приходилось напрягать зрение.

Прочитав половину книги, я уронил ее на пол. Мне хотелось надеяться, что для неизвестного этого окажется достаточно. Когда я, протянув руку, погасил лампу, сквозь прутья решетки в комнату проник умиротворенный свет полной луны, мягкий и ровный. Мне было бы страшно провести здесь первую ночь в полной темноте новолуния.

Духота, накопившаяся в маленькой комнате за целый день палящего солнца, сделала воздух невыносимым, и хотя с наступлением ночи пустыня растеряла жар, в замкнутом помещении он оставался. Поэтому после захода солнца я открыл окно, и теперь в комнату проникала сухая прохлада ночной пустыни, заставляя меня укутаться тонким шерстяным одеялом.

Закрыв глаза, я прислушался. В открытое окно доносились крики сов и голоса койотов, тявкающих на луну, но они звучали где-то вдалеке. Со времени ужина я не слышал ни звука со стороны своего тюремщика. Ни шагов, ни дыхания – ничего.

На протяжении последнего часа дом наполняли звуки джаза. Сначала тихие, вкрадчивые, словно шепот, и я улавливал лишь утробный гул басов. Постепенно громкость нарастала, и вскоре в комнате уже пульсировал звон тарелок и шелестящие хлопки закрывающихся тарелок чарльстона, отмечающие слабые доли. Когда сквозь стену проникло крещендо пианино, трубы и саксофона, я внезапно узнал мелодию, которая вернула меня на двадцать лет назад, в другое время, в другую жизнь. Это были Майлз Дэвис, Джон Колтрейн, Джулиан Эддерли по прозвищу Пушечное Ядро, Пол Чемберс, Билл Эванс и Джимми Кобб, исполняющие All Blues, меланхоличный блюз в размерности 6/8 с альбома Kind of Blue 1958 года.