Пустой
Шрифт:
Я не помню, кто из них протянул мне наполовину наполненную пластиковую полутора литровую баклажку, с мутной жидкостью.
– Выплюнешь-прибью. Добавил он.
Открутив грязную, заляпанную пальцами пробку я вдохнул аромат напитка. Ствол автомата, направленный мне в голову, убедил меня сделать глоток пахнущей не стиранными носками отравы. Вкус оказался такой же, как и запах. Напоминал теплые нагретые на солнце сопли и слюни туберкулезника с гнилыми зубами.
Наблюдая за выражением моего лица, троица просто поломалась вдоль и попрёк от ржания.
Стоя перед ржущими мужиками, полуголый, в одних мокрых брюках,
– Ладно… – отдышавшись от смеха, сказал плешивый, – Берем его с собой.
– Да нах…он нам нужен?
– Прибить его здесь предлагаешь?
– Да че прибивать то? Оставить его тут и все. Смотри на него. Он же поломанный весь – татарин не унимался.
Плешивый, как я понял, просто пошел на принцип. Не хотел включать заднюю перед золотозубым. Мнил себя главарем «банды».
– Я сказал с нами пойдет, и все тут.
– Ой ой ой… – ехидно прокудахтал татарин.
Тощего, казалось вообще ничего не интересовало. Его внешний вид говорил о том, что он тут вообще яко бы случайно. И вообще не понятно, как попал в эту компанию. И не интересует его ничего…
Троица пошла вереди меня. Я, как телок на привязи ковылял за ними. Тощий в самом начале пути отошел от компании и подшагнув ко мне полушепотом спросил, так что б не услышали приятели:
– А точно ты здесь один? Бабы нет?
Те двое все услышали. Ржание стало просто диким. Тощий аж подпрыгнул к ним:
–Да тише вы… сейчас всю нечисть соберете.
Те двое, не унимались. Раздосадованный, что стал объектом насмешек, подпрыгнул ко мне, замахнулся рукой для удара с целью выместить на мне свою досаду за услышанный компанией вопрос. Лицо его мгновенно преобразилось, из меланхоличного типа он мгновенно стал агрессивным тварью с перекошенным лицом и бешенными глазами. Лицо тощее, с проваленными в череп глазами наркомана со стажем. Но глядя на меня, полудохлого, остановил замах. Видимо постеснялся. От него я получил только леща по затылку, который, впрочем, чуть не сбил меня с ног. Вырвал у меня из рук бутылку с вонючей жидкостью, из другой руки открученную пробку, которую я просто держал в расплющенных и сбитых чугунной крышкой люка пальцах. Отскочил от меня к напарникам и зашипел на них:
– Да тише вы…
Так это он там что, дюймовочку в траве искал?
Те не могли уняться. Идя передо мной, подкалывали все время тощего, друг друга, меня, с трудом бредущего вслед за ними. Шутки были злые, не смешные, обидные. Впрочем, эти по-другому и не могут.
Я шел вслед за ними по полю, стараясь не наступить босой ногой на засохшую ветку, колючку и прочую радость для голой ноги горожанина, и ничего не понимал. Кто эти люди? Куда я с ними иду? Зачем? Явно о сложившейся ситуации они знали видимо больше меня. Куда ни будь да выведут.
Вот, что было одновременно предметом и гордости, и крайнего моего недовольства, так это тонкое парфюмерное обоняние. Еще не подозревая, какое важное значение в жизни человека имеют запахи, я с самого детства, не ведая того, играл в Жан-Батист Гренуя. Первое воспоминание о проблемах, которые доставлял мне мой нос, могу сам себе напомнить, когда я был в детском лагере при средней школе. С самого утра мы, десятилетки уныло брели в здание опостылевшей школы, где вынуждены были лицезреть рожи одноклассников и выслушивать замечания о своем безобразном поведении от не менее любимых учителей. В течении светового дня я не помню уже точно, чем мы все там занимались, видимо чем-то очень важным и до неприличия интересным, чем еще можно было заниматься в советской школе. Вечером нас всех отпускали по домам к нашими ненаглядным родителям. Но, после полезного и диетического, легкоусвояемого обеда, нас всех ждал тихий час, в классном кабинете на раскладушках.
Я, как и положено десятилетнему оболтусу, в середине дня не спал, а занимался тем, что доставал всех окружающих своими рассказами и баснями. Врать я был великий мастер с самого детства. Сочинял на ходу, иногда сам себя удивляя, эко меня занесло то…
На соседней раскладушке разместилось тело какого-то увальня, туповатого и заторможенного. Я проучился с ним в одном классе многие годы, но его имени и лица я вспомнить не могу. Помню только его запах изо рта. Вонь пропавших щей с кислой капустой.
Я крутился и вертелся на своей лежанке, как только мог, но вонь, исходившая от него, настигала меня даже под тонкой одеялом. Я брезгливо отворачивался от него, когда он заговаривал со мной о чем то, морщил нос… Все было бесполезно.
Причем эту непереносимую вонь, ощущал я один. Больше никто ее не чуял или всем не было до нее никакого дела.
В последствии, я постоянно реагировал на запах краски, когда кто-то в девятиэтажном доме делал ремонт. Меня тошнило от запаха хлорки в больнице. А уж когда девочки, как это обычно у них бывает, не зная меры начали душится мамиными духами, для меня это было просто кошмаром.
В последствии, я стал списывать свои кривляния и выгибоны насчет ароматов, на счет своей нервической натуры, что отчасти было правдой. Уже гораздо позже, посмотрев фильм про несчастного парфюмера, а после прочитав книгу, я понял, свое проклятие. Но девственниц я не убивал, выжимку из них не делал, просто меня бесили неприятные для меня ароматы.
Сколько раз я проклинал себя за тонкое обоняние, когда, увидев сисясто-жопастое создание, теряешь голову от спермотоксикоза, и понимаешь в постели, что второго свидания с продолжением не будет. От нее запах такой, что пропадает вместе с эрекцией все желание находится рядом с ней. Не твое! И пахла она приятно, и все при ней, и не дура вроде… Просто не твое.
Плетясь за троицей непонятых типов, я сразу понял, что с ними не так. Запах. Я пытался вспомнить этот резкий и одновременно сладковатый до тошноты запах. Где я его ощущал? При чем совсем недавно.
Вспомнил! Возле электрички! Так пахли твари!
Это был трупный запах. Я вспомнил его. Так пахнет в морге. Такая вонь в секционной.
Проходя практику в городской прокуратуре, еще будучи студентом, приходилось частенько выезжать вместе со следаком у которого я был помощниках, на всякий криминал и бытовые убийства. Девяностые годы я застал во всей красе. К трупам я относился спокойно, без обмороков и рвотных рефлексов. Просто абстрагируешься и отстраняешься от всего происходящего. Говоришь себе, что сейчас ты, это не ты, это просто работа, не принимай близко к сердцу не чужое горе, ни чужие слезы. Это все понарошку, как в кино. Ты придёшь домой, искупаешься, смоешь под душем весь негатив, и заберёшься с головой под одеяло. И заснёшь без сновидений. Главное вернутся домой.