Путь Базилио
Шрифт:
В то самое время, когда Лэсси стремительными движеньями челюстей состригает сладкое мясцо с лемурьих костей, Дуремар Олегович Айболит осторожно приращивает болотному зайке ножку — по счёту семнадцатую, по основе черепашью. У зайки уже имеется шестнадцать ног, все разные и все нужные, так как Айболит предватительно отрастил зайке метра полтора позвоночника. Его развлекает зайкина походочка, её своеобычная грация, улучшающаяся с каждой новой перепрошивкою. Работа требует терпенья и аккуратности, какой уж тут сон.
Директор Института Трансгенных Исследований, Нефритовое Сокровище, о делах не думает. Он желал бы уснуть, но не может. У него болит рог по Алисе Зюсс [98] .
Лисе Алисе его переживания показались бы смешными. В эту ночь бешеные вектора взялись за её печень, что-то перешивая в сосудах. Алиса лежит с открытыми глазами, изо всех сил сжимая зубами обслюнявленную тряпку, чтобы не кричать — и пытается думать о том, что и это тоже когда-нибудь кончится. Она в общем права, но не вот прямо сейчас права.
98
У него болит рог по Алисе Зюсс. – Точнее сказать, зудит - но благородный цилинь счёл бы это слово низменным. Как и простой способ избавиться от зуда: крепко потереться рогом о что-нибудь ворсистое, пока не наступит желанное облегчение. Однако Семнадцать Дюймов считает, что использовать подобные приёмы - ниже его достоинства.
Любитель рюмочки, коняга Скарятин домогается от овечки Долли того, что может дать овечка Долли. Та уступать домогательствам Скарятина на сей раз не намерена. Сегодня животные штуки, завтра животные штуки, сколько может терпеть женщина? Ей не хочется животных штук, ей хочется грустить в эстетике замедленного жеста. Потому-то она и стучит дистрофичными рожками в дверь каморки Роберта Склифосовского, которому как раз пришло настроение повысить свой образовательный уровень. Он штудирует статью хемульки Паникахи Збрагидасло «Однородные фаллопиевы многообразия, допускающие инициальные функции Перке с достаточно полной орбиталью», опубликованную в университетском ежегоднике «Успехи математических наук» за позапрошлый год. Он застрял на второй странице, где сверху написана понятная формула, а далее идут слова «после элементарных преобразований», за которыми располагается неведомая ёбаная хуйня. Роберт недоумевает, а тут ещё овца. Оторвётся ли от чтения изящный Роберт Склифосовский, откроет ли дверь? И что за этим последует? Кто знает, кто знает!
Попугай Просперо, пару раз упомянутый нами начальник отдела высоких технологий в ИТИ, какает с балкона. Соседи знают за ним эту слабость, характерную для птичьих основ, и относятся с пониманием. Ну или, во всяком случае, стараются.
А вот Фингал Когтевран никогда б себе не позволил подобного. Не чуждый радостей земных, он всё же следует путём труда и гигиены. Вот и сейчас он занимается именно ею — а именно, стоя перед зеркалом, пытается выдернуть из подмышки старое, вонючее перо. Перо сидит крепко и никак не даётся. Когтевран злится и каркает от злости. А, впрочем, кто он такой, чтоб на злое карканье его обращать внимание, а? Каркает он — да и Дочь с ним, пусть! За мной, читатель, за мной!
Поэт Пьеро — а вы уж думали, мы нём позабыли? — лежит на подводе неподвижно, но тоже не спит. Он под айсом, он плывёт по волнам океана духов и туманов и творит, творит, творит (и моргает, моргает). Предыдущие полчаса он потратил на вышёптывание строчки «о, мои артишоки, мои артишоки!» и никак не мог подобрать к ней рифму, неожиданную и точную, как он любил. И в этот самый миг рифма пришла — «…я в шоке!», и маленький шахид тотчас впал от неё в обалденье и прелесть, а лучше сказать — в прелесть и изнеможенье. Говоря словами древнего поэта, он стал как стекло остекленевши. Но это состояние сном не назвал бы я, нет. Ну так и вы, и вы не зовите.
Как ни удивительно, но чем-то подобным занята и светлая аидише копф Григора Замзы, иудействующего домового сверчка. Нет, он не употреблет веществ, считая себя выше этого — но и не спит, поскольку не имеет потребности во сне. То пассивно-онемелое состояние, в которое он иногда впадает, скорее подобно оцепененью. Да и оно-то посещает его нечасто. Тем не менее, и Замза временами нуждается в отдыхе, как правило — от печальных мыслей о разных цорес. Сейчас его мысли именно таковы: у него неприятности. Кое-что пошло не так, как он предполагал. Григор этого не любит — но сделать ничего не может, по крайней мере пока. Чтобы отвлечься, он, сидючи в своём тайном укрывище, занимает себя переводом на идиш стихотворенья Хосе Соррилья-и-Мораля — поэта, рождённого в Вальядолиде, умершего в Мадриде и любимого профессором Преображенским [99] . Замза тщится передать звуками местечкового жаргона звучанье строки, кончающейся словами «esta apartada orilla», но покамест достиг лишь того, что испанские слова звучат у него в голове всё чётче, всё громче… всё громче, всё чётче. Но мы же не будем отвлекать его? Нет? Вот и я так думаю. За мной!
99
...стихотворенье поэта Хосе Соррилья-и-Мораля... любимого профессором Преображенским.– Здесь сверчок ошибается: профессор Преображенский - страдавший снобизмом - относился к творчеству Хосе Соррилья-и-Мораля с незаслуженным невниманием, поскольку полагал, что на Кеведо испанская поэзия закончилась.
Ошибка сверчка связана с тем, что профессор любил напевать известую арию Дон Жуана из одноимённой поэмы Алексея Толстого. Это-то самое произведение многомудный, но долгоживущий сверчок путает с «Дон Жуаном» Соррилья-и-Мораля. Учитывая более чем преклонный возраст насекомого, подобная аберрация памяти вполне простительна.
Зуля и Маша Герцен, чинная старобрачная пара, решились в кои-то веки тряхнуть стариной. Сейчас они сёрбают из корытец коктейли пряные на именинах у Сары Барабу. Разумеется, там же отжигают и Псюша, и Склизка, и прочие высокопородные бездельницы и шалавы. Фу такими быть! Ну их, фиф.
Педобир Онуфрий Невротик уже третий час кряду стоит на коленях перед иконой Дочки-Матери С Сосочками и возносит ей Вселенскую Мантру из Круга Песнопений Гоги «бя, бя, бя, Боби-Боба». Эту святейшую из мантр полагается читать до полного просветления в вышних — то есть до рассвета. Ты желаешь присоединиться к нему, мой читатель? Если да — благослови тя Дочь, если нет — за мной!
Старуха Фанни Капительман сварливо переругивается с начальницей похоронной команды. Скоропостижно скончался её единственный челядин, Зюзявочка — подхватил какой-то грибок и сгнил в два дня. Похоронщицы настаивают на кремации (из-за грибка), а это стоит пять соверенов. Старуха Капительман трохи думает за это, шо таких денег не бывает, штоб ви все сдохли себе на здоровьичко.
Крокодил Геннадий, охранник при вольерах для эволюционирующих в корпусе Е Института Трансгенных Исследований, может показаться кому-нибудь спящим на посту. Именно эту ошибку — воистину роковую! — собирается совершить юный, зелёный попугайчик, намеревающийся прошмыгнуть мимо мирно посапывающего стража порядка. Попугайчик рассчитывает навестить зайчиху-эволюэ, которая вчера давала ему весьма недвусмысленные авансы. Он многого не знает, этот пылкий юноша — в частности, того, что заинька никогда не любила его: сердце её давно уж отдано холодному, загадочному крокодилу. Убедиться в этом юноше, увы, не суждено.
Сова Миневра, заместительница начальника ЛПИ — она лишь единожды мелькнула в нашем повествовании, но всё ж была тебе представлена, читатель! — никак не может заставить себя поесть полезный для фигуры салат из редьки с авокадо. Вместо этого ей мучительно хочется свежей мышатины. Что ж, бывает.
Суслик Кокочка ругается с метранпажем по поводу кривого цветоделения, из-за которого обложка очередного номера GQ ушла в хлорную желтизну. Метранпаж отругивается, валит всё на качество краски, и прозрачно намекает, что Кокочка вообще-то бизнес-редактор и что за вмешательство в чужую сферу компетенции вполне можно отхватить по кумкватам. Метранпаж — осёл по основе, так что угроза реальна. Но нам-то Кокочку не жалко, ибо кто мы ему и кто он нам? Правильно — никто! Тьфу на него и на кумкваты его! Вперёд!
Лев Строфокамилович Тененбойм, администратор и педагог, ворочается на своём ложе, не могя уснуть. Его попеременно снедают надежды и страхи. Директор Аузбухентцентрума Бонч Леопадлович Бруевич в последнем разговоре вполне определённо намекнул, что открытие филиала школы — дело практически решённое. Тенненбойм понимает, что изводит себя понапрасну, да ничего не может поделать со своим неуёмным воображением: то он парит в облаках, видя себя в вожделенном кресле директора филиала, то падает в бездны отчаяния, представляя в нём какого-нибудь выскочку, коварно подольстившегося к Бруевичу. Сейчас он подозревает в чёрном интриганстве даже невиннейшего методиста Гепу Сникерса — который как раз в этот момент пьёт горькую с баранчиком Бяшей.