Путь Базилио
Шрифт:
Мартин Алексеевич, не дыша, накинул на хозяйку попонку, застегнул где надо, затянул пару ремешков и аккуратно разгладил ткань.
Покрутившись у зеркала, Панюню пришла к выводу, что попона стоит своих денег, но и только. Цветовое решение было подобрано идеально, родной оттенок шерсти — буланый в желтизну — умело приглушён на груди и деликатно подчёркнут сзади, кройка не оставляла желать лучшего, свои четыре-пять граций — которые только и можно ждать от одежды — вещь давала. Не было другого — полёта, неожиданности, ну или хотя бы вызова и провокации. Впрочем, от Жанны Францевны их и не стоило ждать: Жанна была дорогой портнихой и обшивала пусь, у которых основной проблемой был скорее переизбыток няшности, а не её, родимой, нехватка.
Вспомнив
— Мартин, — сказала она, пока лемур деликатно, боясь лишний раз прикоснуться к драгоценному телу, снимал с неё обновку, — ну почему-у-у я такая уродина?
— Вы бесконечно прекрасны, госпожа. — серьёзно и с чувством сказал Мартин Алексеевич, ища в шифоньере свежую ленточку для хвоста. — Вы как солнечный свет. Вы божественны, вся целиком, и нет пятна на вас.
— Это ты говоришь, потому что я тебя заняшила! — топнула копытцем поняша. — А у меня нет даже двухсот граций! Меня никто не любит! Нюююю!
— Вы забрали у меня прежнюю жизнь и дали новую, госпожа, — голос лемура дрогнул, по морщинистым щекам покатились слезинки. — Теперь даже если бы вы отвергли меня, посадили в подвал, и я мог бы видеть раз в два или три года золотой узор на ваших копытцах — я и тогда бы остался счастливейшим существом в Вондерленде.
— По-моему, ты поглупел, — бросила поняша. Излияния старого скопца показались ей пошло-приторными.
— Нет, госпожа, — испуганно съёжился Мартин Алексеевич, — меня проверяли месяц назад, мой IIQ сто восемь, я ещё способен служить вам… Поверьте, как только я почувствую какую-либо слабость…
— Ты споришь со мной? Ты хочешь меня огорчить? — поняша повела мордочкой. Лемур схватился за сердце и осел на пол.
— Госпожа… я осмелился… велите наказать… прикажите маналулу… — забормотал он. Альбертина выждала секунды три, пока лемур не погрузится в бездну отчаяния, потом легонько шлёпнула его хвостом по морде, в знак прощения.
— Ты меня не огорчил, — подарила она милость своему челядину. — Проверь почту. Важное отложи, сразу не неси. Будет что-нибудь от мамы — прочитаешь сам, там может быть информация для тебя. И ещё — купи газету.
Спасённый, осчастливленный камердинер ринулся исполнять приказ. Девушка забралась обратно на кровать и принялась задумчиво жевать подушку. Это помогало ей думать.
Надо признать, решила она, что её реальные желания и возможности на редкость хорошо совпадают. Положение третьей дочери при знаменитой матери-пусе и старшей сестре, тоже недавно надевшей балаклаву, было в каком-то смысле идеальным. С няшностью под двести, устойчивым доходом, обеспеченным именными вложениями в Эквестриум-банке, и особым положением её семьи в Кавае она могла смело относить себя или к самой верхушке среднего класса, или к нижней прослойке класса правящего. Второе её на самом деле не особенно прельщало. В компании девочек она могла позволить себе фразочку типа «Ловицкие против подобных идей и это не обсуждается» или рассказать услышанную от матери политическую сплетню. Но никогда не стремилась по-настоящему в тот мир, где Решаются Вопросы.
Во-первых, Аля слишком хорошо помнила, в каком состоянии приходила мама домой после вечерних заседаний комиссии: обаяния в ней оставалось на самом донышке, как в неухоженном котеге. Однажды дочь видела, как их туалетная челядина — маленькая, безмозглая мартышка, заняшенная до потери инстинкта самосохранения — не бросилась вылизывать маму после малой нужды. Мартышка просто сидела, пуча глупые глаза, будто пытаясь понять, кто она такая и что тут делает. Донельзя усталой Мирре Ловицкой пришлось выжимать из себя последние капли теплоты, петь няшущие майсы, даже прикасаться к глупой зверушке, чтобы та опомнилась и вернулась к своим обязанностям. Наутро зверёк пошёл на корм охранникам, но этот момент материнской слабости дочка запомнила навсегда. И не хотела бы пережить ничего подобного сама. Ни за какие пироги, даже с земляничным вареньем.
Во-вторых, она трезво оценивала свои возможности. У неё не было административных талантов. Даже если бы она впряглась в скрипучую государственную телегу, в конце карьеры ей светило разве что Дышло третьей степени, даваемое за исполнительность и неприметность.
С другой стороны, роль гламурной пустышки Альбертину тоже не прельщала. Политика больших дел её пугала, да. Однако она была разумной девушкой и была совсем не прочь потереться близь источников злата и электората. Она говорила на эту тему с мамой, и та сказала, что присмотрела ей местечко в Особом совещании по вопросам взаимодействия с ООО «Хемуль» — благо, есть перспектива преобразования такового в постоянно действующее совещание при Пуси-Рауте, что обещало её участницам ранг приближённых помощниц. Кроме того, близкое знакомство с забавными на вид существами в юбках почему-то очень способствовало округлению банковских счетов.
В общем, всё было бы збс, если б не эта дурацкая мечта про двести граций. Панюню ужасно хотелось быть настоящей девочкой-за-двести. Её и держали за таковую — во всяком случае, подружки и коллеги, которые понимали, что семья и статус — это, в общем-то, то же самое, что и грации. Но тесты показывали сто восемьдесят пять — сто девяносто. Этого было вполне достаточно, чтобы отравлять поняше жизнь.
Так ни к чему и не придя, она распорядилась, чтобы через полчасика ей принесли цикорий с кардамоном, и вновь погрузилась в думы.
Внезапно раздался отчаянный, режущий уши крик Мартина Алексеевича, и через секунду дверь с треском распахнулась. Поняша недоумённо повернулась — и тут в комнату влетела хохочущая Бекки Биркин-Клатч [17] в новенькой соломенной шляпке.
Аля досадливо закусила нижнюю губу. Няшность подруги била через край, цепляя даже её, несмотря на иммунитет. Что ни говори, а Бекки была настоящей девочкой-за-двести.
— Панюнюша! — закричала Бекки. Не кричать при встрече она, кажется, вообще не умела, ну или не считала нужным. — Ты только посмотри, какая прелесть! У тебя зеркало есть? Сейчас же! Я хочу это видеть! — с этими словами она отбросила ударом копыта лезущего ей под ноги лемура.
17
Как и в других случаях, образ Бекки Биркин-Клатч– синтетический, хотя известную часть узнаваемых примет я позаимствовал у одной медиаперсоны, и без того слишком известной, чтобы упоминать её ещё и здесь. Однако я хочу подчеркнуть, что это именно внешние черты, и что никоим образом не следует полагать, будто я приписываю прототипу те сомнительные занятия, коими запятнала себя моя героиня.
— Эй, не так быстро! — Аля поджала ушки. — Мартин, это Бекки, пошёл вон… Нет, останься, открой трюмо… Бекки, ты мне можешь объяснить, что случилось?
— Шляпка! Шляпка случилась! — поняша подпрыгнула, сделала стойку на задних ногах и громко заржала. — Шляпка на десять граций! На двадцать! Я люблю её! Ну же! Ах! — она замерла перед открывшимся зеркалом, закатив прелестные глазки.
Альбертина тем временем включила голову и напряжённо думала. Бекки она, слава Дочери, знала ещё по интернату. Гламурной дурочкой она не была, да и не могла себе позволить такую роскошь. Она была из бедной и малоняшной семьи, носила невзрачную фамилию Курицына, проституцией занималась с семи лет, а крем для вымени впервые попробовала в четырнадцать, на дне рождения Альбертины. По всем раскладам её в лучшем случае ждала участь компаньонки. Откровенно говоря, маленькая Аля приблизила её к себе, имея в виду что-то в этом роде. Однако вышло иначе: Бекки рано созрела и вместе с этим в ней прорезалось незаурядное обаяние. Маленькая хулиганка стала настоящей царицей класса, пока учителя не заметили неладного и не приняли меры.