Путь Эвриха

Молитвин Павел Вячеславович

Девушка стиснула кулачки, силясь побороть разгоравшийся в ней помимо воли гнев.

Хуже всего было то, что положа руку на сердце она не могла назвать арранта закоренелым лжецом и льстецом. Он не прикидывался дружелюбным, а в самом деле — вот ведь идиот несчастный! — видел в каждом встречном друга и едва ли не брата. Предостерегал, пугал, размалевывал лица своих спутниц так, что на них без содрогания смотреть невозможно, а сам, оказываясь у костра степняков, болтал с ними без всякой опаски, будто с дорогими родичами встретился. Про скот, про погоду, детей и обычаи расспрашивал дотошно, подробно — для души — вот в чем дело! Она же сама видела, как он перышком после разговора с табунщиками

какие-то диковинные закорючки на своих пергаментах вырисовывал — записывал что-то из услышанного. Ну ничего, ниче-гошеньки интересного эти парни ему сказать не могли и не говорили, она рядом сидела, во все уши слушала, а он пишет, переводит драгоценные листы и краску!

И ладно бы только писал! Нет, мало ему просто улигэрчи быть, он еще со своими лекарскими познаниями лезет! Старику глухому полночи уши лечил — просил его об это кто? Сам вызвался, да еще сам же старого глухаря уговаривал, чтобы тот ушко осмотреть позволил. Парню тому припадочному рану на ноге чистил — охота была в вонючем гнойнике копаться? Пел бы себе и пел, о дивных краях, о прекрасных глазах, да жрал шулюн наваристый, отпивался кумысом и архой. Нет же, мало ему в души людям залезть, потоптаться там на любимых мозолях, еще в телесах дай поковыряться! А потом сам же из седла среди бела дня выпадает или втихаря ноги к стременам привязывает, чтобы не свалиться, — сидит ни жив ни мертв, в лице ни кровинки, будто всю ее недужным да увечным отдал. Хотя на первый взгляд всего и делов-то поводил руками, пошептал что-то. Ни тебе плясок с бубном, ни принесения жертв Великому Духу, ни заклинаний громоподобных. Вроде и колдует, и шаманит, и творит чудеса, но все с таким видом, будто занозу вынимает, — подумаешь, дескать, начал старик слышать — он еще крепкий дедуля! Подумаешь, зарастил подранному волками бок — пустячок, право же, тот бы и сам как-нибудь зажил!..

Глядя, как Эврих, отложив дибулу, принял из рук табунщика наполненную архой чашу, девушка поморщилась: ну хоть бы раз этому наглецу и задаваке кто сказал, что певец из него, как из лягушки скакун!

Отвернулась, поискала глазами подруг и едва не ахнула от возмущения: стоящая у входа в шатер Алиар крепко держала за руку тощего мальчишку и делала арранту проклятому знаки: хорош, мол, петь, требуется твоя помощь! Вот бесстыжая баба! Под любым предлогом с чужаком пестророжим уединиться норовит, да еще и отыскивает ему в каждом становище каких-то недужных! Где только ей их откапывать удается?

А Эврих уже заметил ее, чашу с архой отставил и кивает — вижу, дескать. И начинается у него обычный разговор с табунщиками, который кончится тем, что кое-кто из них уйдет во второй шатер, остальные улягутся спать тут же, у затухающего костерка, а он будет до полуночи колдовать над хворым, словно не провел целый день в седле и сам с ног не валится. И никак этому не воспротивиться, никак не воспрепятствовать!

Видя, что чифлахи и впрямь зашевелились и стали подниматься, Кари пробралась к Тайтэки, давно уже прикорнувшей с дочерью под большим овчинным плащом, поднесенным Эвриху несколько дней назад пас-тухами-криули, — не к лицу лекарю-улигэрчи мерзнуть по ночам, захворает, скольких людей излечить не сможет! — и, опустившись на вытертое одеяло, уселась, охватив острые колени руками. Уставилась мрачными глазами на Алиар, а та уже выпихнула подпаска к огню, в оранжевых отсветах которого стало отчетливо видно, что всю нижнюю часть его лица занимает пузырчатая темно-багровая опухоль. Огневка! Отыскала, стало быть, Алиар соплеменника, хворь эта к степнякам не липнет, потому-то они и не гонят пораженных ею из своих шатров.

Единственное, что хоть немного утешало Кари, — это разрисованное аррантом лицо подруги.

Эврих так старательно и искусно разукрасил его подкрашенным воском, что от одного взгляда мурашки по коже ползли, и сколько бы Алиар в таком виде ни ластилась к нему, ничего путного из этого выйти не могло. Хотя ей-то, Кари, нет, разумеется, никакого дела до того, удастся круглоглазой бесстыднице взгромоздить на себя слабоумного чужака или нет. Пусть хоть у нее на глазах милуются — будет над чем вволю посмеяться!

До сих пор, впрочем, посмеяться над Эврихом у девушки не очень-то получалось. Без лишнего шума и суеты он ухитрялся делать множество вещей, к которым ни Кари, ни ее товарки не знали как подступиться, и очень скоро ей стало ясно, что опасались они зря — обузой им аррант не будет. Более того, глядя, как ловко разжигает он костер и устраивает вполне сносный ночлег в совершенно не подходящем для этого месте, нельзя было не признать, что без него женщинам пришлось бы куда как несладко, даром, что именно для них, а вовсе не для арранта Вечная Степь была отчим домом. Не говоря уже о том, что у любого костра кочевников был он желанным гостем, а они при нем — никому не нужными приживалками.

Сознавать это было тем досаднее, что чужеземец, голова которого начала обрастать ежиком золотистых волос, а пятна на тщательно выбритом лице становились с каждым днем все тусклее и незаметнее, воспринимал как должное оказываемый ему степняками радушный прием и был бы, кажется, несказанно удивлен, если бы те вели себя как-нибудь иначе. Разумеется, слухи в Вечной Степи, особенно во время откочевки, распространялись быстро, и хотя аррант заслужил того, чтобы о нем говорили только хорошее, было в его триумфальном шествии что-то донельзя обидное и оскорбительное…

Наблюдая за тем, как Эврих, закрыв глаза, прижимает ладони к лицу изуродованного огневкой мальчишки, Кари насупилась пуще прежнего. Она сознавала, что несправедлива к арранту и, обращай он на нее чуть больше внимания, не выискивала бы пятен на солнце, а радовалась посланному Богами Покровителями спутнику, за которым они, по выражению сегванов, были как за каменной стеной. Но от понимания этого легче ей почему-то не становилось. Становилось тяжелей, и еще сильнее гневалась и сердилась она на арранта, который даже не замечал этого, слишком занятый всем чем угодно — включая строившую ему глазки Алиар, — кроме выряженной подростком девушки.

А она… Она ненавидела его и в то же время страстно желала, чтобы проклятый чужак накладывал свои ладони не на опухшее лицо незнакомого мальчишки, а на ее щеки, ее плечи. Хотела, чтобы он притиснул ее к себе, сорвал с нее этот дурацкий мальчишечий наряд и проделал с ней то же, что и Канахар. Никогда прежде ей не снились такие дикие, будоражащие кровь сны, и даже наяву она порой забывалась, представляя себя в объятиях отвратительного арранта, который не иначе как околдовал ее. Вот только знать бы еще, с какой целью, если сам и взгляда лишнего в ее сторону не бросит, и словом без нужды не подарит. Неужто до такой степени нехороша она собой, что смотрит он на нее как на пустое место?

Занятая собственными переживаниями, девушка не заметила, как Эврих кончил ворожить над подпаском и предложил ему чашу с теплым еще шулюном. Даже самые любопытные табунщики либо покинули уже шатер, либо затихли под своими овчинами, и у чуть теплящегося костерка остались сидеть лишь аррант, недужный мальчишка и Алиар. Начало тихой неспешной беседы их Кари пропустила, но, когда подпасок, увлекшись, заговорил громче, поневоле прислушалась разговор шел о прошлогоднем вторжении орд Энеруги Хурманчака в Фухэй, в результате чего бежавший из разоренного города мальчишка и попал к степнякам-чифлахам.