Путь хирурга. Полвека в СССР
Шрифт:
Полетели: Вениамин Лирцман, Отар Гудушаури, Толя Ашкенази и я. Анестезиологов с нами не было. В самолете к нам присоединился хирург, профессор Кузин. Все были возбуждены, а лететь долго — семь часов. Я уговаривал:
— Ребята, вы поспите хоть немного, ведь не знаем — что нас там ждет.
В Ташкенте стояла жара. У трапа нас встретили мои старые знакомые — хирурги Шаматов и Шакиров, из Института травматологии, их я помнил по работе с препаратом мумиё.
— Сейчас толчки почти совсем прекратились, жертв пока не так много. Мы отвезем вас за город, будете жить в дачном городке для правительства — там меньше риска. По утрам будем вас забирать, а после работы — привозить обратно.
Проезжая по городу, мы видели много разрушенных саманных (глиняных) домов. У памятника Ленину съехала
Мы пробыли в Ташкенте почти неделю, работы было не так много, но мы ждали — не повторится ли сильный удар. Сейсмологическая служба сообщала силу последующих ударов. Мы ощущали их каждый день — будто кто-то шевелился под землей.
Дети в городе так привыкли к подземным толчкам, что, играя на улице и почувствовав толчки, они весело прыгали и кричали:
— Два балла!.. Три балла!.. — и обычно угадывали.
Как бы там ни было с толчками, но традиционным узбекским пловом нас все равно угостили. У нас с Веней Лирцманам в Ташкенте были ученики — Хасанов и Мананов. Их прислали в ЦИТО целевыми аспирантами, без всяких экзаменов (все равно они бы их не выдержали). Малограмотные ребята, они были совершенно неспособны к научной работе. Поэтому диссертации за них писали мы. Дирекция рапортовала в министерство: «Институт подготовил столько-то научных кадров для национальных республик». Какие это были кадры — никого не волновало. По иерархической лестнице все обманывали друг друга, и все это знали, но в национальной политике многонационального Советского Союза все нации должны быть равны и все успешны — «уравниловка» советского типа.
Я писал диссертацию за Хасанова, его тема была: «Лечение переломов копчика». Тему дал профессор Каплан, но больше в диссертационную работу не вмешивался. Бедный Хасанов совершенно не знал, как к этому подступиться, что делать и что писать.
Пора было начинать делать свою диссертацию — докторскую и мне. Каплан все тянул и тянул с обозначением научной темы. Он считался консультантом по докторским диссертациям, и это зависело от него. Я и намекал, и просил. Он каждый раз отвечал:
— Знаете, не торопитесь.
— Но, Аркадий Владимирович, время идет. Сколько же мне сидеть в кандидатах наук?
— А я вам говорю — не торопитесь.
То же самое было и с Веней Лирцманом. Каплану не очень хотелось видеть рост молодых — он ревновал нас к будущему. Все-таки я выжал из него тему. Он позвал меня:
— Знаете, что я вам скажу? Локтевой сустав.
— Что — локтевой сустав?
— Это ваша тема.
— Спасибо. Но что именно в локтевом суставе?
— Все.
Это был слишком общий разговор. Локтевой сустав — сложное анатомическое устройство, переломы в нем лечить очень непросто. Хотя бы дал какие-нибудь наметки.
Я поговорил с Веней Лирцманом, он по-деловому сказал:
— А что, Володя, соображай сам, как делать.
И больше от Каплана я ничего по диссертации не услышал — до самой защиты.
Иллюзии и реальность («Пражская весна» 1968 года)
В 1968 году в умах и настроениях московской интеллигенции доминировали события в Чехословакии (тогда это была одна страна). В ту весну, после долгого застоя в подчинении Советскому Союзу, молодые руководители Коммунистической партии Чехословакии начали проводить политику либерализации страны, создавали «коммунизм с человеческим лицом» (их выражение). Главной фигурой был первый секретарь партии Александр Дубчек, он подобрал себе дружину боевитых единомышленников и быстро и эффективно проводил демократические преобразования. «Пражская весна» согревала свободолюбивые надежды не только в чехах и словаках, но и во многих русских — мы все надеялись на их успех. Чехословакия была мила моему сердцу с первого приезда туда в 1960 году, я дружил с Милошом Янечеком, мы с ним были очень близки, он приезжал и гостил у нас всей семьей. Всегда бодрый, всегда энергичный, он был для меня образцом поведения в жизни. Дома мы с Ириной постоянно говорили о «Пражской весне», на работе я обсуждал это только с ближайшими
Наши интеллигенты сочувствовали Дубчеку, некоторые стали выписывать чешскую газету «Руде право», читая в ней боевые, задорные политические статьи. Мой друг Норберт Магазаник пересказывал их. Говоря языком шахматистов, Дубчек форсировал пешечный строй противника и прорвался в тыл — в сердца интеллигентов. Однако, продолжая шахматное сравнение, надо сказать, что сделал он это слишком поспешно и всего одной фигурой — с надеждой на слабость противной стороны. Но не тут-то было!
Утром 21 августа 1968 года я уже собирался уходить на работу, Ирина была на кухне. Там мы по утрам держали включенным радио, вполуха слушая новости и очень внимательно — прогноз погоды. Вдруг неожиданно раздался истерический крик Ирины:
— Сволочи, сволочи!
Я не понял и поспешил на кухню. Стоя возле радио, она кричала со слезами на глазах:
— Эти сволочи, наши правители, они ввели войска в Чехословакию!..
Ах, вот оно что! Новость упала мне на душу тяжелым камнем: я понял сразу — ничего не будет, никаких перемен к лучшему при советских коммунистах не будет; Чехословакия порабощена, и мы все тоже останемся рабами.
Следующая моя мысль была о Милоше: что теперь он может думать о нас, русских, и обо мне тоже? Меня обуяло желание сейчас же дать знать ему мое истинное отношение к вторжению, показать, что я на его стороне. Прорваться было невозможно. Я сел за стол и написал телеграмму: «Дорогой друг Милош, в этот день я хочу, чтобы ты знал, что я всем сердцем с тобой. Я люблю твою страну и надеюсь на лучшее будущее для всех нас». Я не расшифровывал того, что было ясно и так, — на почте могли отказаться принять телеграмму. Я зашел туда еще до работы, там ее безразлично прочли, посчитали — сколько слов, сказали — сколько заплатить.
Вторжение было произведено под эгидой содружества социалистических стран, основные войска были советские, но были и небольшие польские, болгарские, венгерские части, и солдаты из Германской Демократической Республики (Восточной Германии). Так создавали впечатление единства тех стран. И тут же была сочинена «Доктрина Брежнева» — по ней Советский Союз имел право вмешиваться в дела социалистических стран. Агенты КГБ арестовали Дубчека и его соратников и привезли в Россию. Потом их всех понизили и унизили — Дубчек много лет работал счетоводом в колхозе.
Буквально на следующий день советское радио и газеты сообщили, что «все население Чехословакии поддерживает введение войск в их страну». А по «Голосу Америки», хотя его сильно глушили, передавали, что все четырнадцать миллионов населения протестовали. Остановить вторжение им было не под силу. Остряки сразу сочинили анекдот: «Сколько населения в Чехословакии? — Двадцать восемь миллионов, потому что четырнадцать миллионов — за вторжение и четырнадцать миллионов — против».
Но нашлись смелые люди в России: на Красную площадь с плакатами протеста против вторжения вышли шесть человек — диссиденты Павел Литвинов, Лариса Богораз и другие. Это был первый публичный протест в Советском Союзе. Те шестеро были герои обшей идеи — они выступали от всех нас. В их протесте сконцентрировались все мысли тех, кто хотел человеческого лица коммунизму. И за это всем им дали… четыре года ссылки. Поэт Евгений Евтушенко написал стихи: