Путь к небесам

Олдингтон Ричард

Джереми встал, чтобы пожелать отцу спокойной ночи.

— Что ж, — сказал мистер Сибба в некоторой растерянности, — мы как будто ни до чего не договорились, не так ли? Но теперь тебе известны все возможности. Ты можешь вступить в процветающее дело и внести в него…

— Да, да, я ценю это предложение и глубоко благодарен тебе за твою заботу и доброту, право же, глубоко благодарен… Ну, спокойной ночи, отец. Спокойной ночи.

Старик Сибба был человек деловой, привыкший мгновенно принимать решения по материальным вопросам, и он, вполне естественно, не мог понять более утонченный и идеалистический склад ума своего сына и связанные с этим неизбежные колебания. Он был очень удивлен, когда через полтора или два месяца получил от сына следующее письмо:

«Дорогой отец!

Выпускные экзамены помешали мне ответить на твое письмо так быстро, как мне бы того хотелось. К тому же я не мог торопиться в выборе своего дальнейшего пути.

Благодарю тебя за два твоих письма, из которых я узнал, как ты распорядился моим наследством, и за щедрое предложение по-прежнему посылать мне тысячу двести долларов в год. Я

принимаю его с искренней признательностью и глубоко ценю твою доброту.

Мои колебания в выборе карьеры скорее возросли, нежели ослабели: они были тем более мучительны, что, как сказано в твоем письме, ты намерен сохранить за собой или продать свою юридическую практику в зависимости от моих планов. Едва ли нужно говорить о том, что я глубоко чувствую твою любовь ко мне, которой продиктован такой образ действий, и что столь нежное чувство лишь увеличивает, если это вообще возможно, мою признательность и мои колебания.

Я специализировался главным образом в области истории, и профессор Тиббитс советует мне продолжать научную работу. У меня нет особого отвращения к юриспруденции, но, пожалуй, меня больше интересует теоретическая ее сторона, чем судебная практика. Дела в обычном смысле слова меня не привлекают, хотя я полностью сознаю все значение такого рода деятельности. При этом я чувствую, что некоторая практика в этой области была бы для меня весьма ценной.

Профессор Тиббитс и ректор университета совместными усилиями пытаются устроить меня аспирантом в Сорбонну (это в Париже), причем возможно, что после этого я смогу работать в одном из немецких или английских университетов. Но к чему это приведет? Хотя история и является одной из важнейших наук, она делает возможной лишь академическую карьеру, а я не уверен, что смог бы руководить кафедрой, даже если бы мне ее предложили. Европа меня манит, но велика притягательная сила Америки; история меня привлекает, но ей противостоит юриспруденция и твердое положение в обществе. Поездка в Европу означала бы шаг в неизвестность и, кроме того, весьма тяжелую для меня разлуку с единственным близким мне человеком. Однако, если я начну работать в конторе, понапрасну пропадут три года усердных занятий, и, кроме того, у меня нет уверенности, гожусь ли я для адвокатской карьеры.

При таких обстоятельствах, мне кажется, будет большой ошибкой, если ты закроешь или продашь свою контору, так как, даже если я уеду в Европу — а это не исключено, — вполне вероятно, что к концу года я пожелаю вернуться в Америку и избрать адвокатскую карьеру, хотя ничего нельзя сказать с уверенностью.

Твой любящий сын

Джереми СИББА».

Мистер Сибба бросил письмо на стол и пробормотал:

— Так какого же черта ему все-таки нужно?

Здесь мы, как говорится, сталкиваемся с проявлением крайне загадочной черты достопочтенного Сиббера. С одной стороны, все характеризует его как человека с твердыми идеалами и стремлениями, который предвидел и предопределял каждый шаг на своем пути; с другой стороны, неопровержимые доказательства свидетельствуют, что всю свою жизнь он терпеть не мог принимать серьезные решения и, по-видимому, находил удовольствие в долгих колебаниях, которые ставили в тупик и окружающих и его самого. «Нерешительность, парадокс», говорят «запористы». «Тайна, священное ожидание божественной воли», говорят агиографы. Однако для нас любой характер, хотя бы и самый утонченный, может быть объектом рационального истолкования. Что касается Сиббера, то здесь незачем прибегать к циничному материализму или иррациональному мистицизму. Джереми Сиббер сознавал, что ему уготована высокая судьба, и почти с детства Предчувствовал, чем ему предстоит стать.

Но он был чужд всякой суетности, а посему, естественно, не мог быть уверен в средствах — чисто практических средствах, — которые привели бы его к желанной цели. Мы могли бы сравнить его с великим полководцем, который прекрасно владеет стратегией, но, увы, с трудом разбирается в тактике. К тому же нельзя не учитывать скромность великих умов. Мы, оглядывая теперь жизненный путь Сиббера во всем сиянии его славы, едва ли способны понять сомнения, которые, бесспорно, переполняли его душу и были, по утверждению агиографов, внушены дьяволом, когда он думал о перспективах, на которые может рассчитывать простой юноша со Среднего Запада в борьбе за духовное господство в англосаксонском мире. Вероятность успеха представлялась ему, надо полагать, весьма сомнительной, а потому, здраво поразмыслив, мы едва ли должны удивляться его осторожности, граничащей с робостью и нерешительностью.

Проблемы, вставшие перед Джереми, были ясными, но далеко не простыми. Если бы он пошел по стопам своего отца, то почти наверняка имел бы приличный доход и достойное положение в обществе, а в часы досуга мог бы писать милые его сердцу исторические исследования. Но необходимость оторваться от центров науки, окружение грубых и пошлых людей, неотвязный страх, что он может не справиться с делами, — все это заставляло его колебаться. Второй путь, путь чистой науки, тоже таил в себе опасности, ибо в поисках интеллектуального царствия небесного Джереми мог внезапно оказаться на мели. Он решил эту проблему со свойственной ему утонченностью. В среду он телеграфировал отцу: «Приеду завтра, все объясню потом Джереми»; а в четверг сел на корабль, отплывающий в Шербур.

II

Легенда значительно исказила историю первых лет пребывания Сиббера в Европе, и это не удивительно, поскольку мы очень мало знаем об этом периоде его жизни. Однако один важный факт не подлежит сомнению. Он окончательно переменил фамилию «Сибба» на «Сиббер», по-видимому, под влиянием духовного честолюбия, которое подсказывало ему, что даже эта слабая связь с покойным английским литератором^{17} может быть ему полезной. И в этом он оказался прав, поскольку в Англии — конечной цели его стремлений — в глазах общества гораздо выгоднее быть, к примеру, внучкой поэта, чем самим поэтом. Некоторые даже начали сомневаться, носил ли он вообще когда-нибудь фамилию «Сибба», о чем тем не менее неоспоримо свидетельствует паспорт, ставший теперь

одним из сокровищ библиотеки конгресса, а также множество записей в гостиничных книгах, приобретенных по общественной подписке и поднесенных в дар Ватикану. Во всех этих официальных документах неизменно стоит фамилия «Сибба». Почему он не оформил перемену фамилии официально, когда сделался полноправным британским гражданином, — навсегда останется загадкой для нас; вероятно, он забыл об этой мелочи, учитывая, что ему не легко было решиться принять новое гражданство. Может быть, для спокойствия человечества было бы даже полезным, если бы Сиббер продолжал колебаться. Многих из нас все еще повергает в трепет угроза войны между Соединенными Штатами и Британской империей — угроза, возникшая исключительно вследствие споров о том, следует ли считать блаженного Сиббера американцем или британцем. Мир между нордическими странами был сохранен лишь благодаря необычайному такту американского посла, который нашел формулу, приемлемую для обеих держав, назвав Сиббера «нордическим христианским националистом». Если бы Джон Элайас Сибба сохранял письма своего сына, которые получал каждый месяц, мы были бы полностью осведомлены об этом интересном периоде его жизни, но, к сожалению, ответив на эти письма, он неизменно их уничтожал, и, таким образом, о многом мы можем лишь догадываться. Легенду о том, будто бы Сиббер совершил босиком паломничество к храму Лурдской богоматери, следует отвергнуть, равно как и благочестивую, но извращенную версию о его путешествии в Биарриц с некоей английской графиней, имя которой до сих пор не удалось установить, несмотря на усилия крупнейших ученых. Столь же фантастическим было утверждение, будто он с помощью подкупа завладел большой берцовой костью святого Фомы Аквинского, хранившейся в одной неаполитанской церкви. Это, конечно, очередная клевета «запористов». Сиббер побывал в Неаполе лишь долгое время спустя после своего обращения, а если нужны другие доказательства, то достаточно вспомнить простой факт, что жалкая кость, о которой идет речь (она не больше ножки индейки), по сей день находится в храме и снабжена папским свидетельством о подлинности.

Совершенно очевидно, что во время своего пребывания в Париже Джереми Сиббер много и упорно читал. Иначе чем мы можем объяснить ту универсальную и всепокоряющую эрудицию, которую он впоследствии чаще держал при себе, нежели обнаруживал открыто? Почти вся его дальнейшая жизнь была либо бурной и несчастной, либо насыщенной общественно полезной деятельностью. Наиболее благочестивые из его последователей верили и верят доныне, что он по наитию свыше обладал знанием языков, а также тайн науки и загадок истории. Тем самым они явно переоценивают преимущества «косвенного» метода. Положительный вклад Сиббера в науку почти ничтожен. Зато он обладал исключительным умением находить ошибки у других. Таким образом, если автору требовалось восемь или десять лет, чтобы написать книгу, то Сиббер отыскивал в ней все ошибки за каких-нибудь восемь или десять дней, а работа над любым из его блестящих «разоблачительных» сочинений требовала не более полугода. Так он приобрел репутацию человека, который знает больше самых знаменитых ученых и обладает б'oльшим талантом, чем самые одаренные из них. Он был, так сказать, стражем над стражами, критиком над критиками, которого никто уж не осмеливался критиковать.

Джереми был так поглощен наукой, что у него оставалось мало времени для общения с людьми. Скоро он убедился, что профессор Тиббитс почти не имеет веса в Сорбонне, но он был слишком осторожен, чтобы открыто обнаружить свое удивление. Вместо этого он засел за работу с целью вскрыть недостатки методов Шартрской школы, его неопубликованное (и, к сожалению, утерянное) сочинение на эту тему стяжало ему огромный авторитет среди его коллег.

«Се Sibb'ere, il est tr`es fort, — говорили они друг другу. — Il sait pr'eciser admirablement les d'efectuosit'es de la methode. C'est fantastique, s'est formidable». [4] На их настоятельные просьбы опубликовать что-нибудь Джереми отвечал улыбкой и скромно пожимал плечами. Qualis Tacitus Sedeo.

4

Этот Сиббер — могучий ум. Он обладает удивительной способностью уточнять недостатки метода. Это невероятно! Это грандиозно! (фр.)

Однако, несмотря на всю напряженность и гигантский размах своих научных занятий, он все же нашел возможность стать восторженным и пылким приверженцем мосье Шарля Морраса,^{18} ревнителя национализма, монархии и католического послушания. Поскольку Сиббер не был французом, он не мог формально состоять в организации «королевских молодчиков», но за его трогательную преданность великому доктринеру его прозвали «денщиком учителя». Он готов был к любым услугам, с одинаковой гордостью покупая для учителя пачку папирос «Капрал» и помогая ему разоблачать ошибки и злодеяния Третьей республики. Кроме того, в нашем распоряжении имеется любопытный документ, подтверждающий, что он время от времени входил в число «молодчиков» — личной охраны учителя. Сохранилась фотография редакции «Аксьон франсэз», сделанная, примерно, за год до войны. Три «молодчика» лежат на полу, одетые, но завернутые в одеяла. За столом, перед номером газеты и полупустой бутылкой джина, сидит недремлющей Сиббер. Qualis Tacitus Sedeo.

Так незаметно прошло полтора года, и французы привыкли видеть худощавого и меланхоличного молодого американца на самых серьезных научных собраниях. Сиббер мало с кем подружился и выступал крайне редко, но слушал всегда очень внимательно. Он уже приобрел некоторый вес и время от времени разбивал чужие аргументы или умерял восторги умело вставленным критическим замечанием. Однако мысли его все чаще обращались к Оксбриджу и Лондону; он исполнился почти непоколебимой решимости занять свое место среди историков новой школы, которые успешно революционизировали в Англии научные методы. В период между тысяча девятьсот девятым и двенадцатым годами неожиданно выдвинулись такие выдающие представители нового метода, как Трэгсон, Хоу, Скеффингтон, Гринт и Люкас Чолмп; в то же время, как это часто бывает, появление соперников вызвало у старой школы последнюю вспышку энергии, и она выдвинула популярные фигуры Хэббли, Фреммеля и Клеббера.