Путь к последнему приюту
Шрифт:
Хижина располагалась на узкой каменной террасе, поросшей разноцветными лишайниками и редкими кустиками голубики. Наверх поднимался пологий косогор, усыпанный разноразмерными валунами и булыжниками. Внизу — метрах в трёх-четырёх — ненавязчиво шумел бойкий ручей, носящий поэтическое название «Жаркий» и не замерзавший даже в самые лютые морозы. Ручеёк — через семьдесят-восемьдесят метров от землянки — впадал в Берингово море.
То есть, месторасположение жилища было выбрано со смыслом. Во-первых, всегда под рукой была пресная вода. Во-вторых, косогор защищал хижину от противных северных и северо-восточных ветров. В-третьих, прекрасно (даже из крохотного окошка землянки), просматривалась уютная морская бухточка.
Два раза
Зимой, конечно же, приходилось нелегко. Метели, вьюги и пороши дули-завывали неделя за неделей. Из хижины было не выйти, звериные капканы и петли оставались непроверенными. От вынужденного безделья иногда наваливалась лютая безысходная тоска, хотелось выть в голос и кататься по полу, круша — от бессильной злобы — всё и вся….
После вспышек внезапной и ничем немотивированной ярости приходили странные и тревожные сны, наполненные цветными призрачными картинками. В этих снах умиротворённо и задумчиво шумели густые сосновые и лиственные леса, беззаботно щебетали незнакомые шустрые птицы, элегантные корабли — под всеми парусами — неслись куда-то по лазурно-голубым волнам, вспенивая по бокам белые буруны.…
По поздней осени и ранней весне мыс Наварин частенько посещали белые медведи. Но близко к хижине они не подходили и, вообще, вели себя на удивление прилично, словно доброжелательные гости, из вежливости заглянувшие на огонёк. Медведи медленно проходили, не останавливаясь, по береговой кромке, изредка приветственно и одобрительно порыкивая в сторону землянки.
О соблюдении личной гигиены Егор никогда не забывал. Умывался и чистил зубы два раза в сутки — утром и вечером. А ещё регулярно (летом — один раз в две недели, в остальные времена года — раз в месяц-полтора), он организовывал полноценные банные процедуры. То есть, натягивал на аккуратном каркасе, изготовленном из сосновых веток-стволов, кусок толстого полиэтилена, заносил в образовавшееся «банное помещение» — в специальном чугунном казанке — заранее раскалённые камни, а также — в оцинкованных вёдрах — горячую и холодную воду. После чего раздевался, плотно «закупоривался» и поддавал на раскалённые камни крутой кипяток, благодаря чему температура в «бане» очень быстро поднималась — вплоть, по ощущениям, до семидесятиградусной отметки. Егор отчаянно парился-хлестался берёзовыми вениками — короткими, с очень мелкими листьями. А потом тщательно мылся — с помощью самого обычного мыла и таких же обыкновенных мочалок.
Всё бы и ничего, но только очень досаждало ощущение полного и окончательного безлюдья. Появление хмурых матросов — два раза в год — было не в зачёт. Первобытная тишина, песцы, чернобурки, медведи, росомахи, наглые полярные волки, стаи перелётных уток-гусей, тучи комаров и гнуса, зелёные и голубые всполохи полярного сиянья, да далёкий морской прибой. На этом и всё.
Впрочем, иногда у Егора появлялось чёткое ощущение, что за ним кто-то старательно наблюдает.
Во-первых, это происходило — примерно ежемесячно — в периоды новолуния. Как только Луна приближалась — по своей геометрии — к форме идеального круга, так всё крепче зрела уверенность, что за ним установлена тщательнейшая слежка.
Во-вторых, при каждом дальнем походе — по письменному требованию господина Ивана Николаева — за новыми бивнями мамонта.
До юго-западных заболоченных распадков — от хижины-землянки — надо было пройти километров тридцать-сорок. Если вдуматься, то и не расстояние вовсе — для взрослого и подготовленного человека. Семь часов хода до распадков. Два часа на «раскопки» в болотистой жиже. Девять с половиной часов — усталому и гружёному — на обратный путь. Ерунда ерундовая. В любом раскладе — ночуешь дома. Но, ощущения….
Путь к юго-западным болотам пролегал через странное плоскогорье. Чем, собственно, странное? Своими камнями — необычными по форме, да и по содержанию. Идёшь мимо них, и кажется, будто бы эти загадочные плиты мысленно разговаривают с тобой….
Плиты? И грубо-обработанные плиты, и высокие плоские валуны, поставленные на попа, с нанесёнными на них непонятными руническими знаками.
Руническими? Да, где-то на самых задворках подсознания Егора жило-существовало это понятие-воспоминание.
— Шаманское кладбище, — шептал Егор. — Подумаешь, мать его, не страшно. И не такое видали…
Здесь он Душой не кривил. Действительно, в самой глубине этой самой Души жила железобетонная уверенность, что её (Души), хозяин способен на многое. На очень — многое. Что, собственно, и доказал — когда-то, где-то, кому-то — в жизни своей прошлой, сознательно подзабытой.
Тем не менее, проходя — туда и обратно — мимо шаманского кладбища, Егору казалось (чувствовалось?), будто бы за ним кто-то наблюдает. Внимательно так наблюдает, вдумчиво и пристально.
Может, действительно, казалось. А может, и нет…
Ещё каждый день — по два-четыре часа — он работал. То есть, писал.
Егор для этого и поселился в заброшенной хижине, расположенной на далёком чукотском мысу.
Игра такая, мол, пока не напишу полноценную трилогию — о верной и счастливой любви, домой, то есть, в Питер, не вернусь.
Главную Героиню трилогии звали — «Александра».
Так звали и жену Егора, безвременно умершую несколько лет тому назад…
Все мы играем — в Игру — на природе. Все мы — играем. Вдали. Замерли в стенке — железные гвозди. Замерли — все корабли. Замерли, замерли. Все — давно — замерли. Быт — как всегда — правит бал. Сердце давно — безнадёжно — изранено. Осень, старый вокзал. Новый побег — лекарство от скуки. Старая, право, Игра. Новенький труп, а над трупом — мухи. Это — увы — навсегда. Как бы там не было — Зла уже налито. Там. На заре. Поутру. Счастлив бывает лишь тот, кто — как правило, Часто играет — в Игру… Счастлив бывает лишь тот, кто — как правило, Часто играет — в Игру…Пришла долгожданная чукотская весна — ветреная, хмурая и сырая. Наступил июнь месяц.
Роман был закончен. Точка поставлена.
— И жизнь — закончилась, — решил Егор. — Не вернусь я больше в Питер. Никогда.
Он закрыл толстую общую тетрадь (последнюю, так же плотно исписанную, как и все предыдущие тридцать пять), прошёл к кровати, лёг на матрас и отвернулся к стене.
— Всё на этом. Буду лежать и ждать смерти. Сашенька, скоро мы встретимся. Жди. И я буду ждать. Санечка…