Путь Короля. Том 1
Шрифт:
Это было чистое золото. Золотая арфа, крошечная фибула для детского наряда. Но эта маленькая вещица способна была кормить и того и другого в течение года! Странствующий нищий с подобной драгоценностью — это какая-то нелепость. А к арфе на тонкой веревочке привязан…
Сноп?! Всего несколько связанных колосьев. Но ошибиться невозможно. И если арфа подразумевает менестреля, то сноп…
Обмирая сердцем, она подняла взгляд на калеку. Тот отнял руки от лица, отогнул край повязки и обнаружил живой глаз. Пронзительный взгляд приковал ее к месту. Потом глаз медленно мигнул. Прежде чем снова уронить лицо в ладони, Шеф успел тихо, но достаточно внятно произнести заветную фразу:
— У отхожего места, в полночь.
— Но ведь
Ханд выбросил ей под ноги суму, как бы доведенный до отчаяния отказами в подаянии. Распахнув края сумы до отказа, он вдруг сунул в руки Годивы маленький пузырек.
— Капни это в эль, — прошептал он. — Кто сделает глоток, будет спать как убитый.
Годива в страхе отняла руку. Ханд, показывая, что его в очередной раз отпихнули, с убитым видом попятился, а менестрель еще ниже уронил голову: вынести это зрелище было ему не по силам. Пройдя несколько ярдов, Годива увидала ковылявшую ей навстречу старую Польгу, уже готовую морочить ей голову своими упреками. Годива испытывала непреодолимое желание броситься этой ведьме на шею. Она вдруг вновь ощутила себя юной девственницей, шаловливой и беззаботной. Но подол шерстяного платья, коснувшись свежих рубцов на бедрах, натянулся и едва не лишил ее равновесия.
Шеф не думал, что будет спать в такой день. И тем не менее за несколько часов перед похищением его неумолимо потянуло в сон. У него закрывались на ходу глаза. На естественную сонливость это было непохоже. И стоило ему кануть в бездну своей обычной грезы, как он немедленно услышал знакомый голос. Но только не голос неизвестного покровителя: то был голос Одина, повелителя рати, предателя воинов, бога, который принимал жертвы, отправленные на Берег Бессмертия.
— Смотри, будь осторожен, клопик, — сказал голос. — Ты и твой отец вольны действовать, как вам заблагорассудится, да только не забывайте и про мою долю… А как я поступаю с забывчивыми, ты сейчас увидишь.
И Шеф очутился на самом краю освещенного круга, внутри которого находился гусляр. Гусляр исполнял какую-то балладу, которой внимал седовласый старик с лицом отталкивающим и жестоким, наподобие тех, что изображены были на оселке ярла. Гусляр пел для старика, но сам Шеф напевал балладу, предназначенную для ушей девушки, что сидела в ногах у отца. То была песнь любви, привезенная из южных земель: говорилось в ней о женщине, слушающей в своем саду пение соловья и чахнущей от тоски по любимому. Свирепый лик старого короля чуть разгладился; от удовольствия он прикрыл глаза. Ему вспомнилась молодость, когда, не зная удержу, добивался он своей ныне покойной жены. Гусляр только и ждал этого мгновения: продолжая перебирать струны, он положил к ногам девушки runakefli, испещренную рунами палочку, — то было послание от ее возлюбленного. И возлюбленным этим, открылось Шефу, был он сам. Звали его Геоден. Гусляр же носил имя Георренд — несравненный. И послан он был своим господином для того, чтобы выкрасть у ревнивого отца — беспощадного Гагены — красавицу дочь.
Теперь Шеф становится участником совсем другой сцены. На морском берегу неспокойно. Над иловой отмелью вскипают волны. Армии изготовились к бою. Из строя вышел вперед воин. Он направляется к врагам. То Геоден несет выкуп за похищенную невесту. Он никогда бы этого не сделал по доброй воле, но люди Гагены догнали беглецов. И вот он показывает им мешки, набитые золотом и драгоценностями. Однако стоящий неподалеку старик так и не проронил ни слова. В знак того, что ему не угодно принять этот выкуп, старик обнажает меч Дайнслаф, который выковали для него карлики. Пока клинок его не обагрится кровью, он никогда не будет вставлен обратно в ножны.
Его куда-то торопят, тискают… Но он не может не досмотреть последнюю сцену. Стоит ночь; сквозь прогалину в тучах роняет свет луна. Поле усыпано мертвыми телами, сжимающими обломки щитов: они не уберегли воинов от разящих ударов. Бедыханные, лежат Геоден и Гагена, не размыкая хватки, юноша и старик, ставшие друг для друга вечным проклятием. Но вот одна тень зашевелилась. Это Хильда, потерявшая в битве неправедного мужа и жестокого отца. Теперь она обходит место побоища, напевает песнь — galdorleoth, — которой научила ее финка, присматривавшая за ней в детстве.
И вдруг трупы воинов также начинают шевелиться. Медленно поднимаются. Увидав в свете луны лица своих врагов, взмахивают мечами и начинают все сначала. Хильда испускает вопль ужаса и отчаяния; но ни отец, ни возлюбленный не хотят слышать ее: они сходятся, осыпают друг друга ударами, каждый из которых смертелен, ибо щиты их давно расколоты. Шеф внезапно понимает, что этой битве, которая разыгралась на берегу Хой, на далеких Оркнеях, так и не будет конца до самого Судного Дня.
Боль все усиливалась. Наконец, встрепенувшись, он очнулся. Надавив большим пальцем на известную ему точку под левым ухом, Ханд смог так вывести Шефа из забытья, что тот не издал ни звука. Вокруг все стихло; лишь изредка покашливали да ворочались в своих шатрах и палатках сотни спящих воинов. Улеглись наконец и бражники в шатре Бургреда. Шеф бросил взгляд на луну. Была полночь. Можно начинать.
Вынырнув из темноты, шестеро отобранных в Норифиле бывших невольников во главе с волынщиком Квиккой тихонько прокрались к стоящей поблизости тачке. Все вместе они налегли на рукояти и не без труда сдвинули тачку с места. С первым же оборотом немилосердно заскрежетали несмазанные оси и колеса; из палаток немедленно понеслась ядреная брань. Люди Шефа навалились на рукояти с удвоенной силой. Освобожденный наконец от щитков и лохмотий, но не решаясь отбросить костыли, вслед за ними упорно ковылял сам ярл. А Ханд, проводив всю группу встревоженным взглядом, бросился бежать через освещенную луной часть лагеря по направлению к условленному месту, в котором ожидали их лошади.
Грохочущая тачка приближалась уже к шатру Бургреда. Наконец дорогу Квикке и его друзьям преградил тан, поставленный в ту ночь на часы подле покоев своего господина. Шеф слышал, как процедил тот грязное ругательство, как затем гулко стукнулось о плечо какого-то бедолаги древко пики. Тут же до него донеслись жалобные причитания. Квикка, плаксиво ноя, пытался убедить тана пропустить их. Тот было шагнул вперед, желая знать, что за груз толкают вперед рабы, как вдруг поперхнулся, подавился, бешено замахал руками. Откинув прочь костыли, Шеф незамеченным юркнул в лес веревок, на которые был расчален шатер. Тем временем тан упрямо отказывался пропустить Квикку. Но и тот, хоть и съежился в раболепном испуге, не сдавался, голося пуще прежнего, как бывалый чистильщик отхожих мест:
— Приказали вычистить все корыта прямо сейчас. Господин так и сказал — не хочу, чтобы дерьмо днем перекидывали. И чтобы мы, чистильщики, не воняли при леди. Думаете, господин, мы сами этого хотим? Да мы бы давно уже спать легли, а так нам приказано это сделать, мы же шкурой своей за это отвечаем, управляющий так и сказал: не сделаешь, сдеру с тебя шкуру к растакой матери…
Хныкал Квикка бесподобно. И не просто хныкал, а понемногу подталкивал вперед тачку, чтобы тан постоянно втягивал в себя ароматы человеческих испражнений двадцатилетней выдержки, которыми полнилась его тачка. В конце концов тан вынужден был уступить. Отвернувшись, он побрел восвояси, по-прежнему разгоняя воздух у лица взмахами ладони.