Путь на Балканы

Оченков Иван Валерьевич

— Отчего так?

— Не берите в голову, пан Борух. Просто у меня остались от этих солдат неприятные воспоминания.

— Понимаю, — покачал головой старый еврей, — они верно что-то сломали или испортили?

— Ах, если бы!

— Тогда украли?

— Ну что вы, я сам им все отдал.

— Как же так?

— Ой вэй, это очень печальная история, достопочтенный! Меня обманули как последнего шлемиля. [27]

— Что вы говорите? И как же это произошло?

27

Дурак. (идиш)

— Все

из-за моей доброты, пан Борух. Сюда как-то пришли русские солдаты и один из них стал рассказывать, что ищет семью своего друга — еврея. Дескать, он умер, и просил передать, последнее прости, его матери.

— Да что вы говорите!

— Вот-вот, вы, пан Борух, улыбнулись. Расскажи мне кто-нибудь эту историю, так я бы, наверное, сам смеялся во весь голос! Но этот мошенник был так красноречив и говорил столь жалобно, что все мои посетители рыдали в три ручья и я вместе с ними!

— Не может быть!

— Еще как может, достопочтенный.

— И чем же все кончилось?

— Чем-чем, он со своим товарищем хорошо покушал, и еще лучше выпил. Не забыл прихватить, кое-что с собой и был таков! А мы провожали его с таким почетом, как будто он цадик [28] праведной жизни.

— И вы больше его не видели?

— Я, слава богу, нет!

— А кто видел?

— Он заходил в пекарню к пану Руфиму.

— И что?

— Да ничего, если не считать, что он нашел в его булке запеченного таракана и устроил дикий скандал!

28

Цадик — благочестивый, безгрешный человек в иудаизме.

— Азохен вэй!

— Вот-вот, пан Руфим тоже так сказал, когда этот молодчик ушел от него с целым мешком превосходных булок.

— И что же, он обратился в полицию?

— А что бы он сказал квартальному, что сам дал солдату булок, а теперь хочет их забрать?

— Последние времена настали!

— И не говорите…

— Кстати, а как звали того еврея?

— Какого?

— Ну, того, мать которого он хотел навестить?

— А зачем вам это?

— Мне просто любопытно.

— Ох, пан Борух, зачем вы заставляете меня вспоминать этот позор? Ну, если вам угодно, то он назвал его… как же он назвал-то его… а, вот, Марк Бернес, вот как!

— Как вы сказали?

— Марк Бернес.

— Не может быть!

— Вы знаете этого человека?

— Возможно, пан Соломон, возможно. Скажите, а что если он сказал не Бернес, а Барнес?

— Может и так, вы же знаете, как эти гои могут исковеркать наши имена. Но какая разница?

— Да, так никакой, — нахмурился пан Борух, и пробормотал чуть слышно, — бедная девочка, стоит ли говорить ей…

Родители

Николая Штерна были людьми не то чтобы богатыми, но и бедными их было назвать никак нельзя. У них был свой дом, счет в банке и небольшое поместье. Двести десятин земли, конечно, не латифундия, но сдавая их в аренду, они имели верных шестьсот рублей в год, что вкупе с жалованьем отца позволяло с уверенностью смотреть в будущее. Единственного сына они любили и баловали, отчего он, вероятно, и вы рос немного шалопаем. Его решение пойти в армию, не слишком их обрадовало, но с другой стороны, желание сражаться за правое дело говорило об известной зрелости их отпрыска. Тем не менее они не оставляли его своими заботами и время от времени посылали ему денег. Так что получив очередное извещение о переводе, Николаша ничуть не удивился.

— Ну что, братцы, гуляем! — радостно заявил он приятелям, засовывая извещение в карман.

— Мне право неудобно, — попытался отказаться Алексей, но тут же получил тычок в бок от Дмитрия.

— Слышь, ты точно студентом был?

— Да, — удивился Лиховцев, — а отчего ты спрашиваешь?

— Студент, а простой истины не знаешь!

— Да какой же?

— На халяву и уксус сладок!

Что такое "халява" Алеша не знал, но догадаться было немудрено и потому он попробовал возмутиться,

— Дмитрий, как вам не стыдно!

— Стыдно у кого видно.

— Браво! — захохотал Штерн, — вы, мон шер, каждый раз удивляете меня своим остроумием, а это немногим удавалось.

— Учитесь, пока я жив.

— Обязательно. Ну, так вы со мной?

— Всенепременно. Кстати, если Алешка все же откажется, меня это несильно расстроит.

— Почему?

— Нам больше достанется!

— Учитесь, Алексей, вот здравый взгляд на мир.

— Вы куда? — высунулся откуда-то из-за угла Шматов.

— В штаб полка, — отрезал Будищев, — приказ командира.

— Я с тобой…

— Еще чего! Полковник увидит твою рожу и сразу вспомнит, кто сапоги на смотре потерял! Чего доброго на гауптвахту определит, ну и нас с тобой заодно.

— Да ладно вам, Дмитрий, — засмеялся Николаша, — не стоит так пугать нашего друга. Тем более что в тот памятный день весьма многие лишились обуви.

— Весьма многие ее потом нашли, а вот Федька свои совсем пролюбил!

— Как вы сказали?

— Как обычно! Серьезно говорю, не стоит его с собой брать, он нас плохому научит.

— Ну чего ты, Граф! — заканючил Шматов.

— Право же, — не выдержал Лиховцев, — если в нашей компании кто-то и способен сбить человека с пути истинного, то это как раз вы!

— Да, а кто меня в давеча чуть в бордель не затащил?

— Куда?

— В публичный дом! Причем весьма низкопробный.

— Но каким образом?

— Граф, ну чего ты, ну ошибся я! — покраснел Федька.

— Кстати, а как вы определили "низкопробность"? — живо заинтересовался происшествием Штерн.

— Бабы страшные! И у каждой на морде лица написано — осторожно СПИД!