Путь обратно
Шрифт:
Звуки легкой возни.
Второй молодой репортер (вяло)
Мистер Робертс в своем репертуаре.
Старик репортер
Надо отдать должное этому заведению, вышибают тут очень культурненько…
Первый молодой репортер
А вы видали, как Томас-младший мяч гонял в Ветче и пенделя забивал?
Второй молодой репортер
А как он в Маннесман-холле орал: «Отличный удар, сэр!» – когда кучка вдребезги пьяных шахтеров толклась на поле, как стадо бегемотов в посудной лавке!
Первый молодой репортер
Какой
Старик репортер
Глянем-ка в твой блокнот. «Был в Британском легионе: нуль. Был в больнице: одна сломанная нога. Аукцион в „Метрополе". Позвонить мистеру Бейнону. Ленч: пинта и мясной пирог в „Синглтоне" с миссис Джайлс. Благотворительный базар в часовне Вифсаиды. Загорелся дымоход на Тонтайн-стрит. Пикник воскресной школы на Уолтер-роуд. Репетиция „Микадо"…» – что и говорить, все так и просится на первую полосу…
Рассказчик
Снег глушил голоса четырнадцатилетней давности, они висели, убитые, над руинами, а я шел сквозь зябкое зимнее утро по разоренному центру, где некогда мой юный знакомец, резвый как воробей, выклевывал из города лакомые черточки, изюм новостей, звонкую мелочь и чепуху. Недалеко от «Ивнинг пост» и фрагмента замка я остановил человека, лицо которого показалось мне издавна смутно знакомым. Я сказал: простите, не скажете ли вы мне…
Прохожий
Да?
Рассказчик
Он глянул из-под своих защитных шарфов и снежной нахлобучки, как эскимос с нечистой совестью. Я сказал: не скажете ли вы мне, быть может, вам приходилось знавать молодого человека по имени Томас-младший. Он работал в «Пост», носил иногда пальто клетчатой изнанкой наружу, так что на нем можно было играть в гигантские шашки. Еще у него была деревянная нога, и она у него болела…
Прохожий
Как это – болела деревянная нога?
Рассказчик
И фетровая шляпа на макушке, с павлиньим пером, и он нарочно сутулился, как заправский репортер, даже на встречах Баффало.
Прохожий
А, этот! Он мне полкроны задолжал. Так я и не видал его со старых дней Кардомы. Он тогда был никаким не репортером, только что кончил гимназию. Он, и еще Чарли Фишер – Чарли теперь отпустил усы, – и Том Уорнер, и Фред Джейнс хлебали кофе и вечно обсуждали разное-всякое.
Рассказчик
И что это было, например?
Прохожий
Музыка, поэзия, живопись, политика, Эйнштейн и Эпштейн, Стравинский и Грета Гарбо, смерть и религия, Пикассо и девочки…
Рассказчик
А еще?
Прохожий
Коммунизм, символизм, Брэдман, Брак, муниципалитет, свободная любовь, бесплатное пиво, убийство, пинг-понг, Микеланджело, честолюбие, Сибелиус и девочки…
Рассказчик
И все?
Прохожий
Еще – как Дэн Джонс принялся за оглушительную симфонию, Фред Джейнс пишет сногсшибательную картину, Чарли Фишер выловил убийственную форель, Верной Уоткинс и Томас-младший пишут умопомрачительные стихи и как они ошарашат Лондон, ко всем чертям его размалюют…
Рассказчик
Ну а потом?
Прохожий
Под шипение окурков в кофейных опивках, под звяканье, звон и бормотание утра юные олухи, говоря про Эмиля Яннингса, Карнера, Дракулу, мучительность брака, карманные деньги, море Уэльса, лондонские звезды, Кинг Конга, анархию, шахматы, Томаса Элиота и девочек… У, ч-черт, холодно!
Рассказчик
И он поспешил дальше, в балладный снег – ни всего доброго, ни до свиданья, – спеленутый своими зимними шарфами, как на собственном острове глухоты, и я понял, что он, может быть, вовсе и не останавливался, не рассказывал о еще одном этапе развития того юнца, след которого я выискивал. Кафе Кардома сровняло со снегом, и голоса любителей кофе, начинающих поэтов, художников, музыкантов – запорошило непрошеным летом снежных комьев и лет.
А я пошел по Колледж-стрит мимо помнящихся, мнящихся лавок, Джонс, Ричардс, Хорн, Пиротехника, Сигары, Часовня Уэсли – и ничего… Мои розыски направили меня вспять, через паб, газету, кафе, к школе.
Школьный звонок.
Учитель
А-а, да, как же, я его помню, помню, хоть не берусь утверждать, что узнал бы: годы никого не молодят ведь, не красят, из мальчиков вырастают именно такие мужчины, как естественно было предвидеть, правда порою сбивают с толку усы, и не так-то легко примирить свою память о недоумытом мальчонке, безутешно потеющем над уроком, с многодетным, свирепым, бряцающим орденами майором или разведенным бухгалтером; и трудно понять, как кудлатый юнец, мечтавший покорить современников, полагаясь единственно на неоспоримое право честного состязания по плевкам в длину, теперь управляет собственным банком. О да, мне запомнился тот, кого вы хотите найти: мальчик как мальчик, не лучше, не способней, не благовоспитанней; зевал, ставил кляксы, гремел доской, обменивался шпаргалками с отпетой галеркой; халтурил, прогуливал, хныкал, ленился, бесился, носился, лягался, брыкался, ныл, жульничал, привирал, сквернословил, был неискренен, юлил, напускал на себя вид непонятой добродетели и праведного негодования, и весьма натурально притом; обреченно и хмуро – за мелкие прегрешения — подчинялся муштровке сержанта Гратча по прозвищу (как находчиво!) Птичка, регулярно был оставляем после уроков, во время алгебры отсиживался в сортире; будучи новичком, был брошен старшими учениками в кусты у спортивной площадки и бросал новичков в кусты у спортивной площадки, когда сам стал старшим учеником; шушукался на молитве, протаскивал контрабандой неподобающие слова в освещенные временем тексты, помогал погубить ревень директора школы, был тридцать третьим по тригонометрии и, разумеется, издавал Школьный альманах.Рассказчик
Актовый зал разорен, и обуглены гулкие коридоры, где он ленился, носился, бесился, зевал громадными, свежими, новыми днями, дожидаясь звонка, чтобы сорваться во двор: школа на Маунт-плезант изменила лицо и повадку. Скоро, говорят, от той школы, которую он знал и любил, останется только учащенный ток его крови – и ничего больше: стерлись имена в актовом зале, на всем деревянном и рухнувшем сгорели вырезанные инициалы. Но имена остаются. Какие имена мертвых он помнит? Кого из мертвых, удостоенных Почетной доски, он знал в то давнее время? Имена мертвых в живом сердце и в живой голове останутся навсегда. Из всех этих мертвых – кого же он знал?