Путь Шеннона
Шрифт:
В ушах у меня зашумело – казалось, я стремительно лечу в пропасть.
Над кроватью – так, чтобы не мог достать мечущийся в бреду больной, – висела кривая температуры, отмечавшая резкие взлеты, падения и скачки, которые делала болезнь. Напрягая зрение, я пытался рассмотреть кривую. Да, подумал я через некоторое время, сомнений никаких. Какой я был идиот, таким, видно, всегда и останусь… Это конечно, скарлатина, самая настоящая скарлатина.
Миссис Лоу и начальница, понизив голос, заговорили о чем-то. Меня тут словно бы и не было. Они обращали на меня столь же мало внимания, как на никому не нужную мебель. Я для них просто не существовал. В смятении и тревоге я посмотрел на столик у кровати больной, уставленный медикаментами: тут были пузырьки с лекарствами, поильник, шприц, эфир и камфарное масло – словом, все, что нужно. Если дело дошло до камфары, значит, положение Джин действительно худо.
Все здесь, казалось, висело на безучастной ниточке времени, которая слегка покачивалась из стороны в сторону и становилась все тоньше, по мере того как секунды одна за другой отлетали, исчезая в безвестной пустоте, Больше я не мог этого вынести. Я вышел из палаты, пересек узенький коридорчик, зашел в боковую комнату напротив, где никого не было, и там присел на край постели, уставясь невидящими глазами на голую желтую стену. Я надеялся, что сумею сделать очень много, а оказалось, что не сумел ничего… никаким драматическим или вдохновенным поступком не докажешь, что я на что-то годен, что я имею право на существование, – никаким. Преисполняясь все большего и большего презрения к себе, считая себя полнейшим ничтожеством, я вынул из кармана большую ампулу, которую утром завернул в шерстяную вату, и бессознательно сдавил ее – тонкий хруст стекла отдался в моих ушах, как удар колокола. К пальцам прилипли кусочки мокрой ваты. Невозможно описать, какое пламя бушевало во мне, с каким отчаянием я сознавал свою никчемность, – в окружающей тишине мне слышались насмешливые голоса.
А время шло, и секунды, легкие, как перышко, отлетали в вечность. Как это с ней случилось? Ах, когда человек устал или когда на душе у него, помимо его воли, грустно, так естественно пренебречь элементарными мерами предосторожности, благодаря которым можно уберечься от болезни! В голове у меня было пусто, мысли словно застыли; тут до слуха моего донеслись голоса. Я услышал, как миссис Лоу и начальница вышли из комнаты больной и направились к выходу по коридору. Мисс Траджен пыталась успокоить взволнованную мать:
– Не волнуйтесь, все делается как надо. Через сутки положение станет более ясным. Доктор Фрейзер уделяет ей максимум внимания. А сестра Пик просто поражает своей самозабвенной преданностью. Вот уже три недели, как она не отходит от больной, и нередко просиживает возле нее по два дежурства подряд. Я еще не видела подобного самопожертвования.
Значит, я и здесь ошибся. На меня так похоже думать обо всех дурно. Я ведь и начальницу недооценивал, сражался с ней, не доверял. Такая уж у меня особенность – видеть в людях плохое, действовать вопреки установившимся обычаям и принципам порядочности, выступать против всего света, не считаясь ни с чем и ни с кем, кроме себя.
В далеком главном здании прозвучал гонг, созывая медицинский персонал к завтраку, – сигнал нормальной жизни, лишь усугубивший во мне ощущение одиночества. Обе женщины, должно быть, уже были во дворе: их голоса, слабые и печальные, постепенно заглохли. Я машинально встал, точно кукла, которую дергают за ниточку, и вышел из коттеджа. Вокруг не было ни души. С трудом передвигая ноги, как будто на них были надеты кандалы, я пошел под гору, к станции. И, даже забравшись в пустое купе шедшего в Уинтон поезда, я мысленно все еще был там, в палате, на холме, над которым сгущались сумерки.
9
Вернувшись в «Истершоуз», я обнаружил записку, в которой сообщалось, что профессор Ашер дважды звонил мне по телефону и просил передать, чтобы я позвонил ему, как только приду. Я направился было к телефону, но потом решил, что поговорю с ним позже. У меня страшно болела голова, хотелось побыть одному, вдали от всех и наедине помучиться своей тоской и своими страхами.
В пять часов я выпил чашку чаю. И выпил с удовольствием. Все мои чувства притупились. На подносе лежала новая записка:
«Вам звонил в три часа мистер Смит с кафедры патологии. По срочному делу».
Хотя на душе у меня было очень тяжело, такая назойливость вызвала во мне смутную досаду и даже удивила. Но потом я вспомнил, что Ашер, кажется, говорил, будто хочет прислать ко мне корреспондента из «Геральда». Должно быть, Смиту поручили устроить это интервью. Нет, сейчас я не в состоянии. Успеет он проинтервьюировать меня и в понедельник, во время обеда. Я скомкал бумажку и бросил ее в огонь.
Гудолл отпустил меня на целый день. Поэтому у меня не было надобности выходить из комнаты. Подавленный, в тяжком раздумье, то и дело поглядывая на часы, я просидел так до девяти, а потом заставил себя встать и позвонил в Далнейрскую больницу. Состояние Джин было без изменений. Больше ничего мне не могли сказать.
Смертельно уставший, снедаемый беспокойством, я понимал, что лучше всего мне было бы лечь, но нервы у меня совсем разгулялись, и я знал, что не засну. Пузырек с таблетками аспирина, стоявший у меня в ванной, был пуст. Я спустился вниз и, зайдя в аптеку, взял немного пирамидону. На обратном пути в центральном подземном коридоре я увидел сестру, шедшую мне навстречу. Это оказалась Стенуэй.
Она была одна и шла не торопясь, как видно, в столовую. Заметив меня, она остановилась и, небрежно прислонившись к стене, подождала, пока я подойду ближе.
– Где ты был?
– Нигде.
– Ты ведешь себя совсем как чужой.
Говорила она с деланным равнодушием, но зорко наблюдала за мной. Выждав немного, она добавила:
– Надеюсь, ты не думаешь, что я по тебе соскучилась.
– Нет, не думаю, – сказал я.
– Найдется ведь немало и других, с кем я могу проводить время.
– Конечно.
Наступила пауза. Я посмотрел на нее и отвел глаза: мне вдруг стало омерзительно тошно и холодно. За все наступает расплата, подумал я, горько сожалея о многих тягостных ночах, когда, крадучись, словно вор, вдоль стен, я пробирался к ней в комнату. Дешевое счастье урывками… бессмысленное… без капли нежности. Вверху потрескивали газовые рожки под матовыми колпачками, распространяя неестественный, призрачный свет. Я был ей глубоко безразличен, а она – боже! – до чего она мне надоела.
– Что все-таки произошло? – резко спросила она, продолжая пристально глядеть на меня: не изменюсь ли я в лице.
Я ничего ей не ответил. И, истолковав по-своему мое молчание, она улыбнулась дразнящей улыбкой.
– Я только что кончила дежурство. – Она томно посмотрела на меня. – Хочешь, пойдем ко мне.
– Нет, – вяло произнес я, не глядя на нее.
Такой ответ ошеломил Стенуэй. Она выпрямилась – самолюбие ее было задето, и бледные щеки вдруг вспыхнули злым румянцем. Мы оба молчали.