Путешественник
Шрифт:
— Добрый царь был очень заботлив, — сказал он, — и старался, чтобы ни одна буква не имела острых углов. — Pongyi нарисовал для нас эти буквы пальцем на пыльном дворе своего p’hra. — Поскольку мы могли писать только палочкой на листьях деревьев, острые знаки могли порвать лист. Поэтому, понимаете, все буквы царь сделал округлыми.
— Cazza beta! — выпалил я. — Даже язык у них ленивый!
До этого я хотя и осуждал народ мьен за апатию и неряшливость, но все-таки делал скидку на климат Ава, который, да видит бог, был гнетущим и расслабляющим. Однако настроенный по-дружески pongyi по своей воле открыл мне поразительную и ужасную правду о мьен. Они стали так называться, сказал он, когда впервые пришли в Тямпу и заселили страну, которая теперь известна как Ава, — это произошло, пояснил он, всего лишь около четырех сотен лет тому назад.
— Но кто же мьен были по происхождению? — спросил я. — И откуда они пришли?
Pongyi ответил:
— С Тибета.
После этого мне все стало ясно! Мьен оказались всего лишь переселенцами с Тибета, жалкими бон. И если бон пребывали в летаргическом состоянии (как умственно, так и физически) даже наверху, в бодрящем климате своего родного нагорья, то стоит ли удивляться, что здесь, внизу, в истощающей жизненные силы местности, они, должно быть, выродились еще больше, ибо тут единственная деятельность, которой они предавались добровольно, сводилась к бессмысленному жеванию, а самым страшным богохульством считалось вялое «мать!»; даже созданная их царем письменность и та оказалась какой-то безвольной.
Вообще-то я человек незлой и из милосердия вынужден признать, что от людей, которые проживали в тропическом климате и джунглях, нельзя было и ожидать слишком больших устремлений. Должно быть, вся их воля уходила на то, чтобы просто выжить. Меня самого трудно назвать лентяем, но в Ава я всегда ощущал упадок сил и устремлений. Даже у моей обычно такой бойкой и живой Ху Шенг движения стали какими-то замедленными. Мне и прежде приходилось бывать в жарком климате, но нигде воздух не был так насыщен влагой, не был таким тяжелым и расслабляющим, как здесь, в Ава. Только представьте, я даже периодически выжимал из одеяла горячую влагу и накидывал его поверх головы — так, чтобы одновременно его носить и дышать через него.
Клоачный климат сам по себе был достаточным несчастьем, но он также порождал и другие многочисленные напасти. Хуже всего были обитающие в джунглях паразиты. Днем наша баржа плыла вниз по течению реки, сопровождаемая плотным облаком москитов. Мы могли хватать их горстями; их жужжание было таким же громким, как и храп змеев ghariyal на покрытых грязью берегах; их постоянные укусы со временем, к счастью, вели к оцепенению кожи и переставали болезненно восприниматься. Когда кто-нибудь из наших людей ступал на мелководье, чтобы помочь барже причалить к берегу на ночь, то после того, как он выходил из воды снова, его ноги и одежда все становились сплошь в черно-красную полоску. Черными полосками были длинные, скользкие, цепляющиеся к несчастному пиявки, которые присасывались к нему прямо через ткань одежды; они сосали так жадно, что сами давились струящейся кровью. Не лучше обстояло дело и на суше: здесь нас атаковали огромные красные муравьи и жалящие оводы; их укусы были настолько болезненными, что, как мы говорили между собой, могли довести до бешенства даже слона. Ночь приносила лишь слабое облегчение, потому что вся земля кишела блохами, такими мелкими, что их нельзя было рассмотреть, не то что поймать, но болячки в местах их укусов разрастались до огромных размеров. Единственным спасением служили благовония, которые зажигала Ху Шенг, и нам не было никакого дела до того, сколько nat они могли привлечь.
Уж не знаю, что было тому причиной — жара, влажность или насекомые, а может, все вместе, — но многие люди в джунглях страдали от недугов, и никогда нельзя было определить, умрет человек или выздоровеет. (В Юньнане всю территорию Тямпы называют Долиной лихорадки.) Двое наших выносливых лодочников один за другим свалились от какой-то загадочной тропической болезни, а может, и от нескольких сразу, и нам с Юссуном пришлось выполнять их повседневные обязанности. Десны обоих мужчин стали красными от крови, как у этих жвачных коров мьен, большая часть волос выпала. Плоть под мышками и между ног начала гнить, стала зеленоватой и рыхлой, как испорченный сыр. Какого-то рода грибки поразили их пальцы на руках и ногах, так что все ногти стали мягкими, влажными, сильно болели и кровоточили.
Мы с Юссуном спросили совета у деревенского старейшины мьен. Исходя из своего собственного опыта, он велел нам натереть перцем их раны. Когда я возразил, что это вызовет мучительную боль, старейшина сказал:
— Am`e! Разумеется, У Поло. Но одновременно это причинит боль и nat, злому духу этой болезни, и тогда он, может быть, уйдет.
Наши монголы вынесли это лечение довольно стойко, но точно так же его выдержал и nat, ибо лодочникам лучше не стало. Хорошо хоть никто из нас, по крайней мере, не заразился другим недугом джунглей, о котором я слышал. Множество мужчин мьен уныло признавались нам, что они страдают от него и будут страдать всю оставшуюся жизнь. Они называли этот недуг koro и так описывали его ужасающие последствия: неожиданное, сильное, необратимое усыхание мужского органа, втягивание его в тело. Я не расспрашивал деталей, но не удивился бы, узнав, что koro джунглей было вызвано личинкой мухи kala-azar (индусской черной болезни), которая и явилась в свое время началом разрушения души и тела моего дяди Маттео.
Поначалу Юссун, Ху Шенг, ее служанка-монголка и я по очереди ухаживали за больными. На основе собственного опыта мы опрометчиво заключили, что недуги джунглей поражают лишь мужчин, а Юссун и я были не робкого десятка и не слишком-то беспокоились о себе. Но когда у служанки тоже появились признаки болезни, я запретил Ху Шенг даже подходить к монголке и изолировал ее в дальнем конце баржи, чтобы ночью она спала отдельно от нас всех. В то же время все наши усилия не улучшили состояния обоих лодочников. Они все еще оставались больными, слабыми и иссохшими, когда мы наконец достигли Пагана; их пришлось вынести на берег и вверить заботам монгольских лекарей-шаманов. Я не знаю, что с ними сталось после этого, но они, по крайней мере, дожили до конца путешествия. Служанка Ху Шенг — нет.
Ее болезнь, казалось, была похожа на заболевание мужчин, но несчастная страдала и мучилась от нее гораздо больше. Полагаю, что, будучи женщиной, она, естественно, сильнее пугалась и смущалась, когда начали гнить ее конечности, подмышки, промежность. Кроме того, у нее появился еще один симптом, которого не было у мужчин: служанка жаловалась, что все ее тело зудит. Даже внутри, говорила она, что мы, признаться, сочли бредом. Однако мы с Юссуном осторожно раздели бедную женщину и обнаружили в разных местах на ее теле нечто, напоминающее зерна риса, которые прицепились к коже. Когда мы попытались убрать их, то с ужасом поняли, что это всего лишь выступающие наружу концы — рты или хвосты, не могу точно сказать — длинных, тонких червей, которые глубоко зарылись в ее плоть. Мы с усилием вытягивали паразитов; они выходили наружу неохотно, пядь за пядью, словно мы разматывали паучью сеть из тела паука-прядильщика.
Бедная женщина рыдала, визжала и слабо корчилась большую часть времени, пока мы делали это. Каждый червь был не толще нити, но длиной примерно с мою ногу, зеленовато-белого цвета и очень скользкий. Его было трудно ухватить и вытащить, а червей у служанки оказалось множество. Даже привычного ко всему монгола Юссуна, не то что меня, немилосердно тошнило, пока мы в четыре руки вытаскивали червей и бросали их за борт. Когда мы закончили это делать, женщина больше не выгибалась; она лежала спокойно, ибо была мертва. Возможно, черви обвились вокруг ее внутренних органов, и мы, выдергивая их, этим убили несчастную. Но я склонен думать, что бедняга умерла просто от ужаса. Во всяком случае, чтобы уберечь ее от дальнейших несчастий — мы слышали, что похоронный обряд мьен был варварским, — мы пристали к берегу в пустынном месте и похоронили служанку, зарыв ее глубоко, так, чтобы до тела не добрались ghariyal или какие-нибудь другие обитавшие в джунглях хищники.
Глава 2
Я был рад снова увидеть орлока Баяна. Теперь я был рад увидеть даже его зубы. Ослепительный блеск фарфора и золота гораздо приятнее черных зубов мьен, которыми я был вынужден любоваться на протяжении всего нашего пути вниз по Иравади. Баян был чуть старше моего отца; он заметно полысел и слегка потолстел со времени нашей последней совместной кампании, но оставался все таким же несокрушимым и гибким, как и его старые доспехи. А в момент нашей встречи он был еще к тому же и слегка пьян.