Путешествие Хамфри Клинкера
Шрифт:
Следующей особой, на которую тот указал, был фаворит граф, стоявший один у окна.
— Взгляните на северную звезду! — сказал Бартон. — У нее обкорнали лучи…
— Как? Каледонское светило, которое недавно столь сияло на нашем небосклоне? Теперь оно мерцает сквозь туман. Как Сатурн, но только без кольца, холодный, тусклый и далекий. Ба! А вот другой великий феномен, великий пенсионарий, сей флюгер патриотизма! Он вращается при каждом колебании политического компаса и чувствует еще, как ему дует в зад ветер славы. И он тоже, как зловещая комета, снова поднялся над горизонтом королевского двора, но сколь долго будет продолжаться его восхождение, нельзя предсказать, ежели принять во внимание его большие странности. А кто эти два
Когда Бартон назвал их имена, мистер Брамбл сказал:
— О них я слышал. У одного в жилах нет ни капли красной крови, в голове у него — холодный, опьяняющий чад, а в сердце его хватит злобы, чтобы заразить целую нацию. Другой, я слышал, намеревается войти в правительство, и пенсионарий достодолжно заверил, что он сего достоин. Единственным доказательством его мудрости, каковое мне известно, является лишь то, что он дезертировал от своего бывшего патрона, когда тот потерял власть и лишился милости народа. У него нет ни твердых убеждений, ни таланта, ни ума, он груб, как боров, жаден, как ястреб, и вороват, как галка, но, надо признать, он не лицемер. На добродетели он не притязает и не берет на себя труд надевать личину. У его министерства будет одно преимущество: никого но разочарует нарушение им обещаний, ибо ни один смертный никогда не верил ни одному его слову. Я удивляюсь, как это случилось, что лорд Икс раскопал этого удачливого гения и с какой целью остановил на нем свой выбор? Можно подумать, что министр обладает способностью подбирать на своем пути каждого болвана и плута, подобно тому, как янтарь притягивает мякину, солому и сор…
Похвальное слово дядюшки было прервано появлением старого герцога Н., который с озабоченным и внушительным видом совал нос в лицо каждому, словно кого-то разыскивал, чтобы сообщить ему нечто чрезвычайно важное.
Дядюшка, знакомый с ним ранее, поклонился, когда тот проходил мимо, и герцог, увидев, что ему почтительно кланяется отменно одетый джентльмен, не преминул ответить на поклон. Он даже подошел к дядюшке и, любезно взяв его за руку сказал:
— Как я рад вас видеть, дорогой друг, мистер А.! Давно ли вы приехали из-за границы? Как поживают наши добрые друзья голландцы? А прусский король не думает о новой войне? О, это великий король! Великий завоеватель! Величайший завоеватель! Ваши, сэр, Александры и Ганнибалы — ничто перед ним! Капралы! Барабанщики! Сущая дрянь! Только подонки! Чертовы…
Его светлость задохнулся, и дядюшка воспользовался этим, чтобы сказать, что он не уезжал из Англии, что его фамилия Брамбл и что он имел честь заседать в предпоследнем парламенте покойного короля представителем боро Димкимрайт.
— Вот оно что! — воскликнул герцог. — Ну, как же, я прекрасно вас помню, дорогой мистер Брамбл! Вы всегда были честным верноподданным… Надежный друг правительства… Я назначил вашего брата епископом в Ирландию…
— Простите, милорд, — вставил сквайр, — у меня был когда-то брат, но он служил в армии капитаном…
— Ба! Совершенно верно!.. — воскликнул его светлость. — Вот-вот… Но кто же тогда был епископом? Епископ Блекбери — да, да, именно епископом блекберийским! Может быть, какой-нибудь ваш родственник…
— Очень возможно, очень возможно, милорд! — сказал дядюшка. — Блекбери
— плод Брамбла… 18 Но я не думаю, чтобы сей епископ был ягодой с нашего куста.
— Правильно! Правильно! Ха-ха-ха! — воскликнул герцог. — Тут вы меня поймали, добрейший мистер Брамбл, ха-ха-ха! Буду рад вас видеть на Линкольнс Инн Филдс… Вы знаете дорогу… Времена переменились. Хоть власть я и потерял, но способностей не утратил… Ваш покорный слуга, любезный мистер Блекбери…
18
Игра слов: блекбери — ежевика; брамбл — терновник.
С
— Какой любезный старый джентльмен! — воскликнул Бартон. — Какая бодрость духа! Какая память! Он никогда не забывает старых друзей!
— Он оказывает мне слишком много чести, причисляя к своим друзьям, — сказал наш сквайр. — В бытность мою в парламенте я голосовал за министерство только три раза, когда моя совесть говорила мне, что его действия правильны. Но ежели он еще устраивает утренние приемы, я поведу туда племянника, пусть он поглядит и убедится, что следует их избегать. По моему мнению, английскому джентльмену вредней всего бывать на приемах министра. Теперь я ничего не могу сказать о его светлости, но лет тридцать назад он был постоянной мишенью насмешек и проклятий. Над ним всегда издевались, почитая его обезьяной в политике, а его пост и влиятельность споспешествовали только тому, что глупость его стала всем известна и оппозиция проклинала его как неутомимого подголоска главной персоны, коего справедливо заклеймили как отца продажности. Но сия забавная обезьяна, сей продажный подголосок, как только потерял свои посты, каковые были ему решительно не по плечу, и как только развернул знамена кучки, подрывающей свою партию, так тотчас же превратился в образец добродетели. Те самые люди, которые раньше поносили его, нынче превозносят до небес как мудрого, опытного государственного мужа, главную опору протестантского престолонаследия и краеугольный камень английской свободы… Мне хотелось бы знать, как мистер Бартон примиряет сии противоречия, не принуждая нас отречься от всех прав и привилегий на здравый смысл?
— Дорогой сэр, — ответил Бартон, — я не склонен оправдывать крайности толпы, которая, по моему мнению, была сумасбродна раньше, когда поносила, и остается сумасбродной теперь, когда превозносит… Но я был бы очень рад пойти с вами в ближайший четверг на утренний прием к его светлости… Боюсь, там будет не очень много народу, ибо есть большая разница между теперешней его должностью президента совета и прежним его постом первого лорда казначейства.
Когда этот услужливый друг назвал нам всех знаменитых особ обоего пола, явившихся ко двору, мы решили удалиться и ушли.
У подножия лестницы толпились лакеи и носильщики портшезов, а среди них стоял, взобравшись на скамейку, Хамфри Клинкер, со шляпой в одной руке и с бумагой в другой, и держал речь собравшимся. Прежде чем мы успели осведомиться, что здесь происходит, он заметил своего хозяина, сунул бумагу в карман, спустился с возвышения, пробился сквозь толпу и подал карету к воротам.
Дядюшка не говорил ничего, пока мы не уселись, а потом внимательно поглядел на меня, захохотал и спросил, понял ли я, о чем Клинкер держал речь толпе.
— Ежели парень превратился в скомороха, — сказал он, — мне нужно будет его прогнать, а не то он всех нас сделает шутами.
Я заметил, что, по всей вероятности, он изучал лекарское искусство у своего хозяина, который был коновалом.
За обедом сквайр спросил его, занимался ли он когда-нибудь врачеваньем.
— Да, ваша честь, но имел дело с бесчувственными тварями и не лечу разумных созданий, — ответил тот.
— Я не знаю, кем вы почитаете слушателей, перед коими разглагольствовали в Сент-Джемском дворце, но хотелось бы знать, что за порошки вы им раздавали и успешна ли была ваша торговля.
— Торговля, сэр! — воскликнул Клинкер. — Смею надеяться, я никогда не буду таким негодяем, чтобы продавать за золото и серебро то, что получаешь даром по милости господней! Я ничего не раздавал, ваша честь, кроме советов моим собратьям, таким же, как и я, слугам и грешникам.
— Советы? Какие?
— Не ругаться, потому это богохульство, ваша честь! Ужасное, постыдное богохульство, волосы становятся дыбом!
— Ну, ежели ты сумеешь вылечить их от сего недуга, я стану почитать тебя чудесным лекарем.