Путешествие ко святым местам в 1830 году
Шрифт:
Отселе и до залива еще двое ворот: Адрианопольские (некогда Полиандрийские) и древние врата Харсис, или Эримли (угольные); они находятся в той части стен, которая, выдавшись из прямого их направления, объемлет развалины знаменитых чертогов Влахерны, стоявших с семибашенным замком и дворцом Августов на трех краях треугольной столицы.
Между двумя последними вратами существуют еще четыре стены малого дворца Палеологов. Здание сие, почти одно уцелевшее из древних чертогов Царь-града, величественной простотою напоминает лучшие века зодчества греческого; сооружение его приписывают Великому Константину, а называют Велисариевым домом, подобно как и другие остатки, которых затеряна память. Их осеняют именами святого царя и воинственного слепца, как будто бы слава сих имен может оградить падающие здания от последних ударов времени и Оттоманов.
Подле
Последняя, грозная ночь взошла над Царьградом. Ни откуда нельзя было ожидать спасения; обрушены были стены, сломлены башни: двойное нападение готовилось с земли и залива, а для защиты столь обширной столицы собралось только пять тысяч ратников. Остальная толпа малодушных, если только можно так называть народ, который Провидение поразило ужасом, смертию духовною, чтобы исторгнуть из рук его расслабленную державу и передать другому, – толпа сия теснилась вокруг Св. Софии, опустевшей со времени соединения во Флоренции двух вероисповеданий, греческого и латинского; в последний раз она наполнилась тогда христианами, но для их гибели. На стогнах раздавались вопли жен и детей, и от времени до времени всеобщая тишина немого отчаяния еще большим ужасом наполняла город, как бы отживший. Последний император, последний Константин, равно достойный имени и сана, ожидая с рассветом приступа и падения, удалился для краткого отдыха во дворец Влахерны. Там причащением Св. Таин приготовив себя к потере венца земного, он пошел еще доцарствовать с мечом на обрушенные стены, которых пространство разделил между своею малочисленною дружиною, доверив венецианцам укрепления залива, великому князю Нотаре-твердыни от семи башен до Св. Романа и по преимуществу сана избрав себе самую опасную часть их – от Св. Романа до Влахерн.
Начался приступ роковой, кровопролитный. Груды тел турецких наполняли глубокие рвы; железный жезл Магомета указывал на них янычарам, как на славный помост к дверям рая. Другие жертвы стремились к неприступным стенам. Когда от врат Харсиса до Св. Романа потоками лилась кровь, пятьдесят турок нечаянно приметили у подошвы стен гибельный тайник, забытый осажденными в пылу битвы, и, первые проникнув в город, взошли на стены: мужественные защитники ворот Харсиса, дотоле твердо отражавшие приступ, с ужасом увидели над собою неприятелей. Они обратились, чтобы вытеснить их из города; вслед за ними вторглись оттомане во дворец Влахерны и пламенем ознаменовали первые шаги свои в столице.
Меж тем не прерывался бой около Св. Романа: сам император одушевлял воинов своим присутствием. Но доблестный Юстиниани, именитый генуэзец, разделявший с ним все опасности долгой осады, был отнесен раненый на суда; ряды храбрых сподвижников редели вместе с зубцами башен, срываемых ударами тяжелых камней; толпа же врагов час от часу сгущалась под стенами. В сие решительное мгновение дикие вопли раздались со стороны Влахерн. Изумленный государь обращает к ним смятенный взор: дворец его объят огнем, враги свирепствуют в его столице – судьбы его царства уже сбылись! Все кончено и для владыки; он только ищет смерти, он жаждет ее от руки единоверцев; отчаянный, громко кличет подданных: «Неужели нет здесь христианина, чтобы умертвить своего владыку!». И нет ему ответа, все устремились в бегство; один он, скопивший в себе весь дух своего народа, развенчанный, тоскует над обломками царства; два турка взбираются по обрушенным стенам и, как простого воина, сражают последнего
Я посетил твердыни Царьграда. От моря и до залива я шел священной стезей их развалин. Зеленый плющ, роскошно увиваясь вокруг уцелевших зубцов, подымается на вершину некогда неприступных башен и, увенчав мирным венком их ветхое чело, распускает по ветрам свои легкие плетеницы. Густая зелень заглушает глубокие рвы, как будто земля, утучненная кровью, одна только воспользовалась ее тщетным пролитием. Кипарисовая роща, осеняя около стен обширное кладбище, закрывает поле брани, где столько раз разбиваемы были станы осаждавших, и придает особенную мрачность сим величественным твердыням; подобно могильной ограде, они отделили мертвых от тех, которые внутри столицы давно уже отжили духом. Два великие призрака восстают с двух краев пустынных развалин: призрак первого Константина с семи башен и призрак последнего – из Влахерн. Они одни наполняют собой сие грозное поприще смерти, где погибло не одно бренное поколение, но одиннадцативековое царство. Люди не в силах возмутить могучего отдыха сих роковых обломков; его только может нарушить падение другой державы, которую взвесит дивная рука Провидения и найдет легкой подобно Вавилону.
С молодым сыном посланника Сардинского, маркиза Гропалло, у коего в доме я был ласково принят, осматривал я все замечательные остатки Византии. Часто заставали нас зимние непогоды в конных прогулках наших на дальнем заливе Сладких вод или на краю пространных стен, у семибашенного замка, и заставляли искать приюта в какой-либо хижине мусульманской. Иногда, скитаясь по окрестностям с жаждою новых открытий, мы находили великолепные водопроводы, смело перекинутые через глубокий овраг, и с удивлением смотрели, как великий зодчий Св. Софии соединил горы двумя ярусами исполинских арк или как ему в подражание славнейший из султанов Солиман воздвиг для течения водного целый ряд бесчисленных арк, издали подобный необъятной колоннаде, которая с двух сторон вросла в землю. Часто ночь застигала нас на стогнах засыпавшей столицы, в коей с закатом солнца заключают железными решетками бесчисленные базары, и мы принуждены были дальними изгибами тесных улиц искать себе дороги к морю, деньгами и просьбами открывая решетки или городские ворота, и будили в пристани сонного каикчи в запоздалой лодке, чтобы по ночным водам залива тихо скользить в противолежащую Перу.
Церковь Греческая
В самой вершине залива посетил я квартал христианский Фанар, до последнего восстания греков населенный лучшими их фамилиями, которые поступали оттоле на княжеские троны Молдавии и Валахии; но он много опустел по их изгнании или истреблении. Радушные депутаты сербские, с коими свел я знакомство еще в Адрианополе, приготовили мне у себя ночлег, чтобы я мог на рассвете слушать литургию в Патриаршей церкви и поклониться двум патриархам и архиепископу горы Синайской.
Приветливо принял меня вселенский патриарх Агафангел и даже говорил со мной несколько по-русски: он не пользовался любовью и доверенностью своего народа и скоро впоследствии был сменен; теперь же находится на одном из Принцевых островов. Другой патриарх Иерусалима, добрый и дряхлый старец Афанасий, лежал уже многие месяцы на болезненном одре, гнетомый летами, недугом и бедственным положением своей паствы, для благосостояния коей должен был жить в Царьграде, чтобы искать покровительства у Порты и защиты от престола вселенского. Я нашел его на подворье Иерусалимском, простертого на ковре и подушках, со всеми признаками убожества. Он благословил меня в путь и просил не забывать о Святом Гробе, по счастливом возвращении на родину.
С отменного ласкою был я встречен умным и привлекательным Константием, архиепископом горы Синайской, который впоследствии своими добродетелями заслужил сан патриарший и достойно вступил на мученический престол Григория. Управляя несколько лет монастырем Синайским в Киеве, он свободно говорил по-русски, и мне отрадно было слушать его приятную беседу на родном языке. Много расказывал он мне о Синае, которого архиепископы независимы от четырех патриархов и подобно им пользуются титлом блаженнейших. Его подворье во имя Крестителя Иоанна лучше других устроено и примыкает к обширным развалинам чертогов Влахернских, столь знаменитых в последние годы империи. Но ныне сохранился только под обрушенным основанием древнего храма священный источник, из которого благоговейно черпали императоры, и доселе теплится во мраке подземелья одинокая лампада перед иконой Св. Девы.