Путешествие на край ночи
Шрифт:
Когда я не плесневел от жара на моей складной кровати и не высекал огня, я думал исключительно о том, как я буду отчитываться перед обществом. Странно, как трудно отделаться от страха перед обществом. Странно, как трудно отделаться от страха перед растратами. Несомненно, я этот страх унаследовал от матери, которая заразила меня своей традицией: «Сначала крадешь яйцо, затем быка и кончаешь тем, что убиваешь собственную мать…» От этих вещей нам всем очень трудно отделаться. Мы научились им еще совсем маленькими, и потом они возвращаются и нагоняют на нас страх в ответственные минуты жизни. Какая слабость? Для того чтобы от них отделаться, можно рассчитывать только на ход вещей. К счастью, ход вещей обладает большой силой. Пока что моя лавка и
Мать моя знала поговорки на все случаи жизни. Она говорила — я вспомнил об этом очень кстати, — когда жгла старые бинты: «Огонь очистит все!» Момент настал. Мои камни были не очень хорошо выбраны, недостаточно остры, искры падали мне на руки. Но все-таки наконец какой-то товар загорелся, несмотря на сырость. Это была партия абсолютно промокших носков.
Солнце уже взошло. Пламя взвилось быстрое, неистовое. Туземцы из деревни собрались вокруг, бешено лопоча. Каучук, купленный Робинзоном, потрескивал в центре пламени, и запах его мне неудержимо напоминал знаменитый пожар Телефонного общества на набережной Гренель. Я ходил смотреть его с моим дядей Шарлем, который очень хорошо пел романсы. Это было за год до выставки, той — Большой, я был еще совсем маленький. Ничто так не вызывает воспоминаний, как запах и пламя. Моя хижина пахла совсем так же. Несмотря на то, что она насквозь промокла, она сгорела целиком, начисто, со всем товаром и всем прочим. Вот и все счеты.
Лес на этот раз молчал. Полная тишина. Это, должно быть, произвело на них впечатление, на сов, на леопардов, на жаб и попугаев. Чтобы их удивить, надо что-нибудь совсем особенное. Вроде как для нас война.
После часового пожара почти ничего больше не осталось… Несколько огоньков под дождем и несколько негров, которые ковыряли пепел длинными палками, и запах, свойственный всякому бедствию, запах, выделяемый при каждом поражении этого мира, — запах дымящегося пороха.
Теперь осталось только удирать. Вернуться в Фор-Гоно? Попробовать объясниться? Я колебался… Но недолго. Объяснить никогда ничего нельзя. Мир только и умеет давить вас, как спящего, когда он на вас переворачивается, как спящий, переворачиваясь, убивает блох на себе. Так умереть было бы глупо, сказал я себе, это значило бы умереть, как все. Доверять людям — это уже значит позволить немножко себя убить.
Я решил, несмотря на мое состояние, уйти в лес в том же направлении, что и Робинзон. Мы продвигались с трудом, тем более что негры несли меня на носилках, сшитых из мешков. Они с таким же успехом могли бы меня вытряхнуть в воду, когда мы переходили через лужу. Почему они этого не сделали? Это я узнал позже. Они также могли бы меня съесть, поскольку это в их обычаях.
Иногда, еле ворочая языком, я приставал к ним с вопросами. И всегда они мне отвечали: «Да, да». Хороший характер в общем.
Неплохие люди. Когда понос временно переставал меня мучить, у меня снова начиналась лихорадка. Просто невероятно, до чего я расхворался. У меня даже ослабло зрение, то есть я видел все в зеленом свете. Ночью, когда мы зажигали огонь, все звери мироздания окружали наш лагерь. Изредка под огромный, черный, не пропускающий воздуха навес над нами врывался крик: задушенный зверь, несмотря на свое отвращение к людям и огню,
На четвертый день я даже больше не старался отличить правду от бреда, но все же, по всей вероятности, он существовал — так мне кажется сегодня, — этот бородатый белый, которого мы встретили утром на каменистом мысе, около слияния двух рек. Испанский сержант типа Альсида. Мы так долго шли по тропинкам, что наконец добрались до колонии Рио дель Рио: древнее владение кастильской короны. У этого бедного испанского вояки тоже была хижина. Мучением для него были красные муравьи. Они решили провести через его хижину путь своего ежегодного переселения и безостановочно шли уже второй месяц.
Я узнал от него, что столица Рио дель Рио называется Сан-Тапета, город и порт, знаменитый по всему побережью оборудованием галер дальнего плавания. Тропа, по которой мы шли, как раз туда и вела; надо было так вот и идти по этой дороге еще три дня и три ночи.
Я просил его, этого самого испанца, чтобы как-нибудь выправиться, главным образом чего-нибудь, что помогает против бреда. Ужас, до чего меня мучила голова! Но он и слышать ничего не хотел. Для колонизатора-испанца он оказался до странности африканофобом, до того, что отказывался пользоваться в уборной банановыми листьями и нарезал для этого случая целую кипу «Бюллетеня Астурии». Он так же, как и Альсид, не читал больше газет.
Он жил здесь со своими муравьями, мелкими причудами и старыми газетами уже третий год. Когда он кричал на своих негров, это была настоящая буря. Что касается крика, то Альсид рядом с ним совсем стушевался. Так он мне понравился, этот испанец, что я в конце концов отдал ему все мои консервы. В благодарность он сделал мне паспорт на прекрасной шероховатой бумаге с кастильским гербом и с такой витиеватой подписью, что у него ушло добрых десять минут на нее.
Не знаю, как мы добрались до Сан-Тапеты, но одно я помню твердо: по приезде меня немедленно сдали на руки патера, до того хилого, что его общество вернуло мне даже какую-то относительную бодрость.
Город Сан-Тапета лежал на скале у моря, до чего зеленого! Пышная картина, не сомневаюсь, если смотреть издалека, с моря, но вблизи то же, что и в Фор-Гоно. Негров моего каравана в минуту просветления я отослал. Они прошли такой огромный кусок леса и опасались, как говорили, за свою жизнь на обратном пути. Они заранее хныкали от этого, покидая меня, но у меня не было сил их жалеть. Я слишком много страдал и потел. Конца этому не было.
Насколько я помню, вокруг моей кровати днем и ночью собирались каркающие существа, живущие в этом городе. Патер поил меня настойкой из трав, длинный золотой крест качался на его животе, и в глубине его рясы, когда он подходил ко мне, громко звякали монеты.
Я думал, что это конец.
Люди, вещи и страны кончаются запахом. Каждая авантюра уходит через нос. Я закрыл глаза, потому что я действительно не мог их больше открыть. Едкий запах Африки мало-помалу уходил. Мне все труднее становилось вообразить эту тяжкую смесь гнилой земли и толченого шафрана.
Время, и еще время, потом какие-то удары, и потом толчки, равномерные, убаюкивающие.
Я еще лежал без сознания, но на чем-то, что двигалось. Я не сопротивлялся, меня рвало, и я опять просыпался и опять засыпал. Мы плыли по морю.
Редко случается, чтобы жизнь вернулась к вам, не поступив с вами тут же по-свински. Свинья, которую мне подложили люди из Сан-Тапеты, была не маленькая: воспользовавшись тем, что я находился в таком состоянии, они продали меня на галеру. Прекрасная галера, спору нет, с красивыми пурпурными парусами, вся раззолоченная, во всех тех местах, где находились офицеры, это был мягко выстланный пароход с прекрасным рыбьим жиром писанным портретом «Инфанты Комбитты» на носу.
Прежде мне объяснили, что она сама была патронессой судна, что ее королевское высочество охраняло наш пароход своим именем, своими грудками и своей королевской честью. Это было лестно.