Путешествие с дикими гусями
Шрифт:
– Та девчонка на портрете... Кто она? Я, конечно, не могу читать мысли, но... мне показалось, ты дал мне рисунок не просто так. Ты что-то хотел спросить?
Я поднял голову к небу и посмотрел прямо в плоское круглое лицо луны. Синеватые пятна уродовали его, как заразный лишай или следы неизлечимой болезни. Надежда – это тоже неизлечимая болезнь. Она поселяется в сердце, и как бы ее не вытравливали оттуда, всегда остается маленький тлеющий очаг. Стоит легонько подуть на него, и искра вспыхивает снова. И тогда тебе становится очень хорошо, но очень ненадолго. Потому что, когда эта искра гаснет, часть сердца осыпается пеплом, а это больно –
– Ася. Ты когда-нибудь видела ее... раньше? – странно, стоит не говорить несколько дней, и язык слушается с трудом, будто чужой, а слова не складываются так, как надо.
Я посмотрел на Милу, но ее лицо было так же невыразительно, как луна.
– Ее зовут Ася? – девчонка помолчала, будто что-то обдумывая, а потом медленно пошла вперед. Мне ничего не оставалось, как пристроиться рядом. – Это твоя девушка?
Я помотал головой, забыв, что уже могу говорить.
– Подруга?
– Так ты видела ее или нет? – надавил я.
Разговор уже начал меня утомлять. Все-таки молчать было гораздо легче.
– А почему ты решил спросить именно меня? – Мила поддала ногой камешек, серебристо сверкнувший в призрачном свете. В кустах чирикнула испуганная ночная птица.
Я замялся.
– Ну, потому что... я подумал...
– Что я шлюха, да? – выражение лица Милы было невозможно различить, но голос звучал так, будто исходил из какой-то глубокой дыры в ее груди. Будто кто-то говорил в эту дыру за нее, кто-то чужой и старый, и только губы девочки шевелились, как в старом мультике про трех толстяков и Суок. – А что, так это называется. Шлюха, проститутка. И я, и Ася твоя, и ты, мой дорогой Пикассо...
Я схватил девчонку за острые плечи, встряхнул, разворачивая к себе лицом:
– Что ты знаешь про Асю?! Ты видела ее?! Где? Когда?
Она молчала. Молчала и улыбалась – странно, вызывающе. Я не выдержал и снова тряхнул ее, и еще, грубее, и еще. Ее голова моталась, пепельные пряди взлетали в воздух, легкие, как дым, и чем дальше, тем больше происходящее казалось мне нереальным, будто я попал в чей-то кошмар или в мультик, где девочка была вовсе не девочкой, а куклой.
Внезапно лес осветился со стороны: два желтых луча разрезали темноту на частокол изломанных стволов и побежали мимо. По невидимой за лесом дороге проехала машина. Я опомнился и опустил руки. Мила прерывисто выдохнула, кривя губы:
– Ну, что же ты?! Ударь меня. Я заслужила. Давай! Давай!!! – последнее слово она выкрикнула прямо в лицо.
Я уже ничего не понимал. По ходу, она действительно хотела, чтобы я ей вмазал. Больная! Просто больная на всю голову!
Я медленно втянул воздух сквозь сжатые зубы и тихо повторил:
– Мила, пожалуйста, если ты что-то знаешь об Асе, скажи мне. Для меня это очень важно. Если я должен за это вылезти на вашу гребаную сцену, замотанным в халат... да хоть голым – я это сделаю. Только пожалуйста, расскажи мне все.
Не знаю, как долго она стояла молча. Мгновения растянулись, как жидкий гудрон, я чувствовал во рту их отвратительный вкус. А потом Мила шагнула ко мне, закинула руки на шею и прижалась щекой к ямке между ключицами. Ее пушистые волосы щекотали мне горло, но я терпел, пребывая в полном ах...е от происходящего.
– Хотела бы я, чтобы кто-нибудь так искал меня, - наконец выдохнула она чуть слышно.
Потом мы медленно возвращались назад к Грибскову, а Мила рассказывала, как полиция накрыла бордель в Копенгагене, где ее держали вместе с другими девочками. Как теперь ее таскают на допросы, чтобы она давала показания против сутенеров. Как она проживает в страхе каждый день, ожидая, что хозяева вот-вот приедут за ней и заберут, чтобы заставить ее замолчать навсегда.
Еще Мила сказала, что единственное лекарство от страха – это боль. Физическая боль делала существование выносимым. Заставляла ненадолго забыть все. Она научилась причинять боль сама себе, скрывая под длинной глухой одеждой синяки и шрамы. Но гораздо лучше было, если это делал с ней кто-то. Иногда помогало просто смотреть, когда мучаются от боли другие. Так она наблюдала, как Георг с Тома избивали меня на дорожке между корпусами. Только ее не торкнуло, потому что я был бесчувственный – совсем как она. И именно тогда Мила поняла про меня все.
Еще она сказала, что в полиции ей иногда показывают фотки других девушек, проданных в Копенгагенские бордели. Она обещала посмотреть насчет Аси для меня. И еще спросить Глэдис. Наш черножопый Иосиф попал в Грибсков по той же причине, что и Мила, только после облавы на улице.
Я не слишком надеялся, что это что-то даст, но согласился – лишь бы никто не знал, что информация нужна для меня. Той ночью я долго не мог уснуть. Все думал. Выходит, копы реально могут замести сутенеров? И даже закрыть? Если кто-то даст показания. Если кто-то согласится свидетельствовать в суде. Если кто-то будет достаточно смелым и отчаянным... Больным на голову. Как Мила.
Логово Франкенштейна. Германия
Мужик, которому продал меня Ян, настолько походил на оживший труп из ужастика про Франкенштейна, что я боялся: если тот полезет на меня, кожа и мясо начнут отваливаться от него кусками. Я прижался спиной к стене, но сил сопротивляться уже не было. Просто закрыл глаза, чтобы не видеть всей этой мерзости.
Огромная лапища ухватила меня за плечо, сдавив свежие синяки, и потащила куда-то внутрь логова. Я как раз успел приоткрыть один глаз, чтобы увидеть, как чудище запихивает меня в тесную комнатушку с глухо занавешенным окном. Мебели ноль, пол покрыт грязным паласом, почти невидимым под слоем драных тюфяков, резиновых ковриков, какого-то тряпья и мусора. Пожелтевшие обои идут пузырями, а кое-где вовсе отслаиваются от стен. К тому же и на них, и на выгоревших до неопределенной пегости шторах жутковатые отметины, будто и бумагу, и ткань драли огромными когтями – повсюду, даже под пятнистым от потеков потолком. Картинке соответствовал сшибающий с ног коктейль запахов: вонь немытых тел, грязных ног, мочи – кошачьей, но, кажется, и человеческой тоже, и еще чего-то отвратительного, сладковато-кислого.
Одного полного вдоха хватило, чтобы я уперся на пороге всеми конечностями, но Франкенштейн просто отвесил мне хорошего пенделя, так что я приземлился прямо в центре свалки. Монстр удовлетворенно хрюкнул, ощерив здоровенные желтые зубы, торчащие вперед, как у бобра, и вырубил свет. В двери повернулся ключ, полоску света под ней пару раз пересекли тени, где-то подкрутили громкость телевизора.
Я осторожно перевернулся на спину, чтобы не бередить ссадины и синяки, - так дышать было полегче. Ладно, трогать меня вроде никто не собирается – по крайней мере, сегодня. Значит, надо воспользоваться случаем и немного поспать. Хоть здесь и воняет не по-детски, но зато тепло, спокойно и довольно мягко, если подрыть под себя вот эти тряпки...