Путешествие с двумя детьми
Шрифт:
Дети прожорливы и расточительны: они едят бисквиты, собираются купить себе блоки сигарет, они вертят свистками, подвешенными на веревочках, которыми болтают в воздухе. Когда они надувают пластиковый пакет, чтобы он разорвался, я стараюсь не показывать своего страха. Но после ожидания и, словно нарочно, чтобы усилить мой страх, они его не взрывают (я снова мальчик, которого считали трусом).
Во время паспортного контроля дети смеются над опасениями взрослого и подтрунивают над полицейским. Взрослый явно закрывает одним пальцем дату своего рождения в раскрытом паспорте. В очереди какой-то мальчик целует свою старую мать в губы, и я спрашиваю у Б.: «Ты когда-нибудь целовал мать в губы?» Как и я, он отвечает
Дети знают имена всех, в честь кого называют самолеты, Б. спрашивает: «Вы уже летали на самолете?» И дети с презрением перечисляют все свои поездки. «А вы уже летали на тех самолетах, которые падают?» - спрашивает Б.
На эскалаторе некрасивый ребенок говорит мне: «Я в первый раз покупаю блок сигарет», и я говорю: «А я еще никогда в жизни не купил целого блока». Взрослый вытащил из кармана деньги, чтобы оплатить блоки.
В зале ожидания, уставший от разговоров, я наконец достаю блокнот, и рядом со мной садится мужчина, чтобы читать поверх моего плеча, может быть, это полицейский в гражданском, агент полиции нравов. У моего почерка большой недостаток: он слишком разборчив. Нужно сделать его неразборчивым, насколько это возможно. Я уже знаю, что дети попытаются украсть у меня блокнот, чтобы его прочитать. Следует научиться писать неразборчивые слова в таких случаях.
Взрослый говорит, словно могиканин; заканчивая сигарету, он произносит: «бросаю курить». Дети курят, как щеголи. Они пожирают иллюстрированные журналы, переругиваются, вытаскивают гигиенические пакеты и спасательные жилеты, грозят обкакаться. Но очень быстро я начинаю обращать больше внимания на жесты взрослых вокруг меня, нежели на движения детей: мужчина, стоящий в зале посадки, не снимая перчаток, беспрерывно маниакально причесывается. Я говорю Б.: «какое должно быть счастье уметь причесываться на публике, но каким же при этом нужно быть легкомысленным, чтобы показывать такой лоб». Мужчина замечает, что я его разглядываю, и говорит мне о своей расческе: «Эта сволочь дерет мне волосы».
Еще я думаю, что взрослый красивее детей: красота Б.
– подлинная, у него голубые глаза, черные волосы, исхудавшее лицо, мы не хотим друг друга, ибо дети рядом с нами, словно вентиляторы всех желаний, но я могу догадаться по его взгляду, что и он находит меня красивым, более красивым, чем дети.
Прелестный ребенок заставляет меня открыть рот, чтобы прыснуть туда спрей устойчивой свежести, как сообщает нам этикетка, и я задыхаюсь от струи, из их ртов идет пар.
Взамен милый ребенок просит лосьон от укусов насекомых, у меня его нет (взрослый захватил с собой баллончик от тараканов), я отвечаю ему, что на каждый укус нужно давить ногтем с двух сторон, в виде крестика, но это лишь усугубляет его боль, и он жалуется.
Видя, что я пишу, Б. предупреждает меня, что блокнот прежде нашего возвращения украдут, но я буду на нем спать, спрячу его под подушкой, пришью карман к плавкам, чтобы его защитить.
Ребенок собирает горку из мусора: хочет поджечь несгораемые предметы.
Чего только нет в сумке взрослого: он вытаскивает свистульки попугайных расцветок, шутихи, наушники, мыльные пузыри, взрывающиеся сигареты, поддельные спички, коробки с двойным дном, крапленые карты. А взамен, чтобы поразить нас, дети могут использовать наготу, они достают из пропитанных мочой трусов члены.
А у меня в карманах ничего нет. Ребенок просит У меня зеркало, и я протягиваю ему свою ладонь, чтобы в ней отразилось его лицо.
Уродливый ребенок рядом со мной становится очень красивой девочкой: я буду наряжать его в платье с декольте.
(Усталость, но нужно бороться со сном, не закрывать глаз, не терять ни одного мгновения в такой редкой компании).
Дети, пьющие ром, делают себе из банкнот веера, презрение к родительским деньгам.
В аэропорту фотографии короля, вереницы верблюдов, пестрые бурнусы. Синие шевроле на остановке, нищие малолетки. Белые дети взвешиваются на багажных весах, пятьдесят восемь килограмм, пятьдесят четыре килограмма, на двенадцать килограмм меньше, чем у меня. Дети танцуют без музыки. Из совершенно черного леса на обочине дороги появляется мужчина; мелькнув в лучах фар, пропадает волк.
Сидя на переднем сидении машины, я ловлю себя на желании сказать детям те же слова, что произносила моя мать на переднем сидении, когда мы с сестрой сидели сзади: «Вам там не душно? Вам удобно?», но я их не повторяю. Милый ребенок икает, и я предлагаю ему каплю уксуса с сахаром. Если же у него заколет в боку, я, как мой отец, сам предложу ребенку расшнуровать ботинки (хребет не треснет).
Рено-12 увозит нас за пределы Агадира к пустыне, мы едем вдоль задымленных рафинадных заводов, сбиваемся с дороги, свет на месте украденного прикуривателя освещает мою руку на непромокаемом плаще. В поисках отеля мы разворачиваемся. Дети хотят сесть за руль, «здесь, - говорит Б., - человеческая жизнь дешево стоит». Дети подражают арабской речи. Мы пробуем остановиться в разных отелях, нигде нет мест. Как только мы оказываемся в номере, дети открывают окна, выходящие на прозрачные синие бассейны с подсвеченной водой. Они хотят купаться и звонят администрации, ночью запрещено купаться, можно получить лунный удар, который более болезнен, чем солнечный. Дети сразу же раздеваются догола, и я замечаю, что туловище у милого ребенка немного коротковатое и чуть пухлое. Второй ребенок будет спать со мной, наконец рядом. Я закрылся в номере 221, от номера 219 меня отделяет другой номер. Дети оставили окно раскрытым настежь, и занавески слегка развеваются на свежем ветру. Шум мотоциклов. Усталость. На моих часах, всегда немного спешащих, два часа десять минут ночи, здесь ровно полночь.
Воскресенье, 4 апреля
Ночью в темноте, лежа рядом с ним, я говорю ребенку слова, которые утром кажутся досадным сном. Но я не мог не произнести их, они мешали мне уснуть, душили меня. Голос отвечающего ребенка меня успокаивает.
Некрасивый ребенок смотрит в окно: он сообщает о появлении попугая именно в тот момент, когда я его самого назвал ребенком-попугаем, и он говорит мне, что работал в магазине, где продавали попугаев. Позже я слышу грохот воды, когда его тело погружается в воду бассейна, и встаю, чтобы посмотреть, как он плавает, из моей обсерватории; я прячу блокнот и ручку под подоконником и любуюсь его движениями, его прыжками, его баттерфляем, он поднимает голову и замечает меня. Синий попугай привык к железному обручу, его лапки со шпорами связывает веревка, крылья подрезаны, ливрея лакея, принесшего ему семечки, красного цвета, прекрасно поддающегося обозначению. Но теперь надо оставить привычные названия цветов и использовать названия тех вещей, которые их определяют: искать их имена в небе, искать в море, искать в цветах шкур и земли, в свежей траве, в хлопанье флага на крыше отеля.
Дети просыпаются голыми: их хрупкие ноги еще во власти сна, их спины плавно изогнуты, у них подтянутые и крепкие маленькие ягодицы, когда они переворачиваются, видны их гладкие лобки, стебельки их членов, они охотно показывают себя, они медлят, перебирая и надевая одежду, они потягиваются. Я закапываю фотоаппарат глубоко в сумке среди вещей, словно закусив в мыслях губу, я удерживаюсь оттого, чтобы достать его и воззвать к наготе детей. Я едва на нее смотрю. Так же, как я следую написанному мной плану, препятствующему наслаждению, желание которого успешно дает о себе знать, я принуждаю себя противостоять фотографии, которая, вероятно, тоже является наслаждением.