Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Шрифт:
Я сказал:
— Нутетеин говорит, что Москва — столица нашей страны…
— Верно! — одобрительно кивнул Иван Петрович.
— Нутетеин также отметил, — продолжал я, увлекшись необоримым мстительным чувством, — что Москва — центр высокой культуры, передовой научной мысли и технического прогресса…
— Совершенно верно! — Иван Петрович победно посмотрел на важных военных пассажиров.
Но тут пошел начальник аэропорта и объявил:
— Товарищи! Ваш вертолет готов!
Мы с Нутетеином поспешили вместе со всеми к вертолету, стараясь не отставать, держаться как можно ближе, чтобы всем было видно — мы тоже из этих самых, для которых приготовлен спецрейс.
— Вы слышали? А? — продолжал на ходу Иван Петрович, — Что сказал эскимос? Удивительно! Вот я слушал его и думал: как выросли наши эскимосы, как далеко ушли вперед от своего темного, проклятого прошлого! А как еще иначе мог сказать наш советский эскимос? Только так!
Потом мы рассаживались в полусумрачном, неуютном чреве вертолета. Мы с Нутетеином ближе к хвосту, рядом с ярко-желтой емкостью для дополнительного горючего.
Иван Петрович все что-то возбужденно доказывал, кидая время от времени на нас свои умиленно-покровительственные взгляды. Но уже крутились лопасти вертолета, шум и грохот заглушали голоса.
Нутетеин сидел счастливый, тихо улыбался сам себе. Он держал на коленях зачехленный бубен, а в ногах поставил видавший виды потрепанный чемоданчик.
Вот вертолет вздрогнул, подпрыгнул и оторвался от земли, как-то боком, словно подбитая птица, полетел над поблескивающим талыми лужицами заливом Святого Лаврентия, набрал высоту и промчался, оставив по правому борту домики Нунэкмуна.
Потом под нашим вертолетом возник покрытый торосами океан. Полет проходил над знакомыми берегами, и каждая бухточка, каждый поворот извилистой береговой линии рождали воспоминания о трудной, но счастливой жизни.
Я смотрел на одухотворенное, успокоившееся лицо старого эскимоса и вспоминал то, что он сказал о Москве.
— Москва — прекрасный город! Как большой магазин! Все стоят в очередях, но главное — достать там выпивку не составляет никакого труда!
Наконец показался Улак, и наш вертолет пошел на снижение.
У Оленьего озера
Вечер, освещенный низким мягким солнечным светом, незаметно перешел в утро, и обновленное коротким отдыхом солнце стремительно вынырнуло из-за зеленой сопки. Оно было яркое, ослепительно раскаленное и казалось совсем другим, нежели вчера, словно за ночь успело умыться и вытереться белым, пушистым облаком.
Озеро заиграло, засветилось, и по солнечной дорожке вслед за матерью поплыл и маленькие пушистые утята. Громкий плеск возвестил о том, что и рыба проснулась, поднялась из мягкой илистой глубины наверх, ближе к животворным лучам.
Из-за прибрежного пригорка показался длинноногий журавль; он, осторожно ставя ноги, точно боясь наколоться на иголки кедрового стланика, пошагал к берегу, изредка нагибаясь к земле в поисках завтрака.
Вот потянулись стаи уток, гусей, маленьких куличков… Они летели к невидимому отсюда морю, где на ровной линии горизонта белеют летающие даже летом льдины, будто напоминая северному человеку, что настоящим временем года здесь является морозная, вьюжная «с редким солнцем зима.
Токо любил короткое северное лето, и эта любовь все росла и росла, быть может, оттого, что в последние годы он приезжал в стойбище только летом, когда в школе кончались занятия и можно было на целых три месяца распроститься с интернатом.
Но Токо хорошо помнил и зиму. Он вырос в тундре, и, несмотря на то что детям его возраста полагалось дошкольное время проводить в яслях, а потом в саду, его родители каким-то образом исхитрились вырастить в тундре. Говорят, порой им приходилось прятать сына среди оленей от бдительных инспекторов народного образования.
В последние годы с этим стало полегче, уже не было прежних строгостей, и во многих кочевых ярангах звенели детские голоса.
Но школа все равно находилась в большом поселке, и с этим ничего нельзя было поделать.
Каждую весну Токо с нетерпением ожидал таяния снегов, наступления долгих длинных дней, предвестников большого солнца. Ото было время возвращения в тундру, на берега озера Кэргы-гытгын, к речкам, впадающим в него, к невысоким холмам, окружавшим водное зеркало, речную долину, к друзьям оленям, среди которых в эту пору много незнакомых, родившихся весной смешных оленят.
Накануне Токо не мог уснуть. Он долго лежал с открытыми глазами в интернатской постели, стоящей у самого окна, и, украдкой отодвинув занавеску, смотрел на зазеленевшую тундру, на серебристо блестевшую ленту реки, вытекающую из дальних холмов, и мысленно проделывал путь вверх, к ее истокам, к водоразделу, где паслись стада оленей, где жили отец, мать и бабушка, родные, близкие люди, по которым в долгие зимние дни тосковало сердце. Родичи порой навещали его в интернате, привозя тундровые лакомства, но эти посещения только растравляли душу, напоминая о прекрасном мире, оставшемся за заснеженной далью, вверх по течению замерзшей, покрытой звонким льдом реки, об огромной белой тишине, заполняющей бесконечное пространство между землей и небом, и об оленях… И еще — почему-то часто вспоминался куропачий след на только что выпавшем снегу, ниточка песцовой тропы, глубокие, с голубизной, ямки от сильных волчьих лап, весь этот прекрасный, полный намеков, загадок, снежно-белый мир, который можно читать как самую увлекательную книгу.
Зима заполнялась трудной, нужной работой, зато лето Токо казалось долгим, сверкающим праздником. Он просто не замечал ненастных дней, затяжных нудных дождей, низких серых облаков, закрывающих иногда на целую неделю окрестные сопки и сверкающие нетающим снегом дальние горные хребты. Если солнце и не показывалось на небе, Токо на сердце все равно было радостно, и даже яранга представилась ему наполненной ярким солнечным светом.
Токо медленно приближался к озеру, мысленно здороваясь с этим голубым водным простором, уходящим вдаль, к другому, синеватому берегу. Там рос кедровый стланик, обрамляя цветом плавную линию границы воды и земли. На том берегу тундра вплотную подступала к озеру, и не было галечной полосы как здесь, где стоял Токо и где в спокойные воды озера вливались быстрые струп реки, бегущей с водораздела, со склонов холмов, где все лето сверкали прохладные снежинки, на которых спасались от жары и гнуса олени.
Галечный берег уходил в прозрачную воду, и камешки, омытые водой, блестели в глубине, будя в памяти Токо вычитанное где-то выражение: блеск драгоценных камней. Но он знал, что высушенные солнцем камешки становились тусклыми, теряли блеск, в загадочный рисунок на них едва просматривался. А вот на влажных выпуклых поверхностях чего только не увидишь! И очертания неведомых и знакомых зверей и рыб, и какие-то лица, настоящие портреты живых людей и даже знаменитостей из учебников, а больше всего — подобие карт и планов местностей, вроде отпечатков земной поверхности с космической орбиты, какими их видят космонавты, взирающие на планету с невообразимой высоты.