Путешествие в страну Офир

Берег был безлюдный. Человек уже потерял надежду на то, что кто-нибудь снова подойдет к нему, предложит воды и хлеба, осведомится, нет ли у него в чем нужды, как поступила утром старая рыбачка. И как

«И не нужно бы сейчас чужому человеку оставаться здесь на виду, – добавила она, покачивая головой. – Наши мальоркинцы народ дикий, чуть услышат – человек говорит как-то не по-нашему, сейчас же на него накинутся. Это, мол, императорский прихвостень. А их в Кастилии и Арагоне даже за людей не считают, я ведь с господами где только не побывала: и в Севилье, и в Толедо, и в Мадриде… Там так и говорят: моряки, мол, мальоркинцы, испокон веков прославленные, не хуже каталонцев и португальцев, но теперь-то им куда плавать? То на алжирцев, то на нормандцев с бретонцами нарвешься! Ну, мол, те, что к морю поближе живут, еще ничего, с ними еще поговорить можно… А без моря мальоркинцы как были дикарями, так дикарями и остались…»

Человек попробовал повернуться на бок, но не смог. Сейчас, когда день уже близится к концу, на этом берегу никого не увидишь… И никакого корабля, который прибудет за ним, как пообещал этот малый из трактира, не видно… Никто, понятно, на него не накинется, да и из-за чего бы им накидываться?

Надвигался вечер, а за ним – бессонная ночь. Правда, ночью будет холодно, однако жажда и тогда не перестанет его донимать. Но вот об этом-то и не следует думать!

«Займемся чем-нибудь другим», – приказал себе человек.

Вот, например, уже два дня он наблюдает морских ласточек. Ни на мгновение не замедляя своего стремительного полета, они с резким криком влетали, точно вонзались, в крошечные, еле различимые глазом расщелины скал.

Вход в ласточкино гнездо так мал, что ни одна рука и ни одна лапа не сможет вытащить оттуда птенцов. А для того чтобы разорить гнездо, пришлось бы действовать ломом, и неизвестно еще, поддается ли лому твердыня скалы. Что же означает этот резкий, точно испуганный крик, с которым птица проникает в свое собственное жилище? Вход в гнездо мал, да и само гнездо невелико, ласточка с трудом в нем умещается. Когда она кормит птенцов, виден ее раздвоенный, все время подрагивающий хвостик.

Возможно ли, что, возвращаясь домой, эта ловкая птица каждый раз опасается, как бы полет ее не закончился скверно?

Жаль, что поблизости нет сведущего и умного человека, который разъяснил бы, что помогает ласточке делать такие точно рассчитанные движения… Глаз? Ухо? Многолетний навык, передаваемый от поколения к поколению? А может статься, те первые, поселившиеся на берегу ласточки и разбивались насмерть?

«Глупец! – укорил сам себя человек. – Не надо быть ни умным, ни сведущим, чтобы понять: господь бог, сотворив эти нежные, слабые создания, наделил их поразительной способностью к самозащите. А главное – к защите своих беспомощных птенцов».

По воде густо пошли красные пятна. Неба человек не видел. Но по тому, как спина его внезапно взмокла от пота, а тело стала сотрясать мелкая дрожь, он понял, что наступил час заката… Близятся сумерки, а за ними – боже мой, боже мой! – ночь.

Вдруг человек прислушался. Перекрывая непрестанный звон в ушах, до него донесся шум скатывающихся по тропинке камней, говор, смех. Он с надеждой открыл глаза, но тотчас же зажмурился снова. Эти навряд ли захотят ему помочь!

За господином, шагающим впереди, волочился, вздымая тучи песка, бархатный плащ, а на ногах красовались зеленые шелковые чулки и зеленые же с прорезями туфли. За ним легко шагал мальчик в красивых франтоватых сапожках, а дальше шестеро босых людей тащили за господами что-то, очевидно, очень тяжелое – так глубоко уходили в песок их ноги.

Лежащий у тропинки плотно сомкнул веки и даже попытался пододвинуться к скале. От сделанного усилия кровь больно толкнулась в виски и в горло.

Он не мог видеть, что мальчик, шагающий за высоким господином, повернул назад и озабоченно наклонился над ним.

– Что с вами? – услышал он нежный женский голос. – Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь?

«Это мне снится. А может быть, – подумал человек испуганно, – снова начинается бред?»

Прохладная рука скользнула по его лбу.

– Нельзя оставлять его здесь, на этом безлюдном берегу! – сказала женщина, одетая пажом. – Мне кажется, что и третьего дня он лежал на этом самом месте… Как-нибудь доставим его в трактир.

– Жив ли он? – спросил мужской голос.

– Жив, но он без сознания, – сказала она.

И тогда лежащий открыл глаза.

Великий боже! Такие лица он видел на изображениях мадонны в Генуе, в Толедо и вот совсем недавно – в соборе Сен-Дье в Вогезах. Только глаза эти темно-желтые, как у кошки или у птицы.

– Опять бред! – пробормотал он.

Женщина подала знак носильщикам.

– Оставьте двоих стеречь поклажу, – распорядилась она. – Этот человек нуждается в нашей помощи. Надо доставить его в трактир.

Лежащий под скалой прислушивался к этой кастильской и вместе с тем не кастильской речи. Твердое кастильское «р» звучало в этих устах нежно и странно, точно к нему примешивался какой-то трудноуловимый звук.

Потом огромная красная волна, отороченная белой пеной, с грохотом кинулась на него, и он потерял сознание.

Носильщики с неохотой исполнили распоряжение. Нанимал их сеньор капитан, а не этот мальчишка или женщина, одетая мальчишкой. Знатные госпожи, отправляясь в дорогу, часто переодевались в простое мужское платье. Однако эти, как видно, слишком богаты, если не жалеют бархата и шелков. А что касается людей, которые нуждаются в помощи, то их и на Мальорке хватает… Этот, под скалой, – явно чужак. Только у басков в горах можно увидеть такие отливающие медью волосы… Даже издали они бросаются в глаза. А красные пятна, выступившие на его щеках, – это, конечно, следствие воскресной выпивки. Его красивый когда-то камзол сейчас лоснится от грязи. Пуговицы на нем, надо думать, были серебряные, и бродяга либо пропил их, либо проиграл в кости: вместо них на бархате явно выделяются синие невыгоревшие кружки. А рубахи или куртки под камзолом у него и вовсе нет.

А может статься, толковали между собой носильщики, что и господин капитан, и женщина, переодетая мальчишкой, и этот бродяга хотели добраться до Кастилии, но, узнав, что Карл Первый [1] сбежал в Гент, а во всей стране творится эдакое, сами решили дать тягу…

Человек прогнулся оттого, что его все время толкало. Открывать глаза не хотелось. Но даже сквозь опущенные веки ему виделось что-то густо-красное… Солнце? Значит, ночь уже прошла? Господи, еще один день муки! А ведь как он уверовал в слова рыбачки! Поделившись с ним хлебом и напоив свежей водой, она сказала: «Тебе уже недолго терпеть, бедняга. Ты уже „обираешься“, словно паутину снимаешь с себя. Точь-в-точь как мой старик перед смертью. Да и годы, видать, уже подошли: вон сколько седины в волосах! А в молодости ты, думается, был русый?»