Путешествие вокруг вулкана
Шрифт:
По-моему, есть более страшное: когда человек по глупости или из корысти сам откажется от свободы. Например, от свободы быть самим собой.
Мама вынимает из духовки мои любимые пироги с вишней, укутывает их полотенцем — это мне на дорогу — и принимается плакать.
— А вдруг девочка погибнет, вдруг медведь ее там задерет, тогда что?
— Почему же непременно погибнет? — смущенно (у него тоже болит сердце) возражает папа, и у него бьется синяя жилочка на облысевшем виске. Мама порывисто вытирает глаза, задумывается
— А разве мне с тобой нельзя в экспедицию ехать?
— Нельзя, мамочка!
— Так ведь мать, отчего же нельзя? А если поваром? Я бы на всех готовила, стирала… ну, там… разводила костер. А ты скажи своему-то профессору!
Обращаюсь в бегство. Кстати, мне действительно следует сходить к профессору.
Нас у Михаила Герасимовича собралось пятеро: четыре девчонки и один Кузя. Все только что окончили лесной институт. В экспедицию из выпускников едем только я да отличник Кузя. Остальные получили назначение в лесхозы. Нам немножко завидуют. Еще бы, я тоже на их месте завидовала бы!
У Михаила Герасимовича так уютно, просторно, светло. Не терплю захламленности в квартире! Потихоньку от мамы, когда она уходит на рынок, я выкидываю ежедневно по вещице (мама потом их упорно ищет, сетуя на склероз), но все же у нас столько хлама, теснота, вещь вплотную прижимается к вещи, всюду выживая ее. А у Брачко-Яворских будто сквозят стены. Правда, у них три большие комнаты на двоих. Но сколько я помню, в столовой на диване всегда спит кто-нибудь из бывших учеников профессора — загорелый до черноты, измученный от беготни по столице, с виду рядовой колхозник из самой глухой деревни, но это всегда лесничий… И в этот день пришел и плюхнулся без сил на диван какой-то коричневый, обветренный мужчина, у которого голова была выбрита более тщательно, чем щеки. Несмотря на жару, он был в сапогах и пиджаке и не без удивления взирал, когда нас знакомили, на Кузину распашонку с абстрактными рисунками.
Жена профессора Анна Васильевна, добрая, хлопотливая, моложавая женщина, в которой есть что-то девическое, весело поприветствовала нас и побежала в кухню, на ходу надевая передник. Она любит молодежь и, учитывая наш аппетит, всегда приготовит что-нибудь вкусненькое: блинчики, вареники, пирожки — прямо со сковородки, пышные, горячие, — и напоит чаем с домашним вареньем.
Все наши уселись рядком на тахте в кабинете и приготовились слушать, как на лекции, а я пошла за Анной Васильевной на кухню — надо же кому-нибудь ей помочь.
— Ты мне только помоги накрыть на стол, сегодня уже все приготовила, — сказала Анна Васильевна. Она как-то странно смотрела на меня. Потом села на табурет. Я поняла, она сейчас что-то мне скажет… Так и есть!
— Тасенька, у меня сегодня был он… Василий Николаевич… Он долго сидел. Ничего не ел. Только квасу два стакана выпил. Он убит. Он так любит тебя. Просил тебя убедить.
— Анна Васильевна! Ведь вы же знаете… у нас все кончено. Еще два года назад.
У всякой девицы есть свой о н. Есть, конечно, и у меня. Вернее — был.
— Хотя бы только взглянуть на детей! Василий Николаевич нас обеих приглашал. Говорит, приходите, пожалуйста, вместе.
— Я не пойду, Анна Васильевна!
— Дети же ни в чем не виноваты. Это даже жестоко. Анна Васильевна прикрывает дверь и спрашивает меня в упор:
— Ты его разлюбила?
— Разлюбила.
— Я тебе не верю! Почему же ты изменяешься в лице, когда только произносят его имя?
— Остаточные явления, Анна Васильевна. Знаете, как после острого нефрита. (Анна Васильевна — врач, и я стараюсь говорить на ее языке.)
— Гм! Я ничего не понимаю. Что за странная пошла молодежь… Два года назад, когда весь институт, вся Москва склоняла ваши имена… («Вся Москва» — надо понимать соседи и знакомые.) Ты же всем тогда бросила вызов: я его люблю! Не смотрела, что он женат. Тогда все тебя осуждали… кроме нас с Михаилом Герасимовичем. А теперь, когда он овдовел… никто ничего не скажет. Наоборот, осудят, если за него не выйдешь. Скажут, не захотела возиться с детьми.
— Пусть осуждают сколько влезет!
— Тася! Это уже нигилизм. Разве тебе безразлично мнение людей?
— Но не могу же я каждому объяснять свои личные дела. Хорошо, вам я скажу, в чем дело.
Я села на подоконник.
— Тебя не продует?
— О нет же! Анна Васильевна, вы добрый и душевный человек. Но как вы сами не поняли до сих пор? Неужели вы думаете, что я тогда испугалась разбить… семью? Семьи никакой не было — одна видимость, фикция. Только отъявленные ханжи могли считать э т о за семью. Но я вдруг поняла, что причина в нем самом. Его жена не была уж такой никудышной, как он уверял. Только слишком слабая и податливая. Мне ее очень жаль… Погублена жизнь. И не потому я покончила с этой историей, что испугалась тогда раз и навсегда общественного мнения. Я его испугалась — Василия. Он — кулак!
— Тася!!! Его родители были середняки, но их раскулачили. И вообще… При чем здесь происхождение? Он научный работник, кандидат наук.
— Он будет скоро профессором. Научные звания он приобретает с такой же жадностью, как его дедушка землю. Он жадный. Он хочет как можно больше урвать от общественного пирога. Захватить себе. Вы его не знаете, Анна Васильевна. Спросите вашего мужа. Михаил Герасимович его понимает лучше. С самого начала он предостерегал меня от Василия.
Анна Васильевна смутилась.
— Ты знаешь, как я тебя люблю, Тасенька… Мне хотелось устроить твою судьбу… Теперь, когда жена умерла…
— Покончила самоубийством!
— Что за вздор ты говоришь? Она же умерла от родов!
— Она знала, что ей нельзя больше родить. Думала, второй ребенок спасет семью. Чтоб удержать мужа…
Я наложила на поднос что попало с кухонного стола и понесла в столовую.
За ужином Михаил Герасимович расспрашивал девчат, довольны ли назначением. Кто доволен, кто нет. Кого посылали на Кавказ, Украину или в Брянское лесничество, были довольны, а кому достался Север — ежились.