Путешествия никогда не кончаются
Шрифт:
В числе моих врагов внезапно оказались те, от кого я этого никак не ожидала. В Алис-Спрингсе нашлось немало людей, с радостью примкнувших к поставщикам сенсаций, хотя в голодные дни, когда моя жизнь не интересовала ни одного репортера, они бы глазом не моргнули, сгори я ясным пламенем. «Конечно, мы знали ее, — твердили они теперь наперебой, — это мы научили ее обращаться с верблюдами».
И только тогда я поняла, во что ввязалась, только тогда поняла, какой надо быть тупицей, чтобы не предвидеть всего этого заранее. Женщина, пустыня, верблюды и одиночество — само сочетание этих слов не могло не ударить по больному месту в психике людей нашего холодного, бессердечного, нездорового времени. Не могло не воспламенить воображение тех, кто чувствует себя бессильным, не способным и лишенным возможности хоть как-то повлиять на судьбу нашего обезумевшего мира. Надо же мне было так счастливо попасть в точку и выбрать именно такую комбинацию! Результат оказался совершенно неожиданным. Я стала собственностью общественного мнения. Превратилась в некий символ. В объект насмешек узколобых женоненавистников, в олицетворение легкомысленной искательницы приключений с мозгами набекрень (хотя, потерпи я неудачу, тут же выяснилось бы, что я просто сумасшедшая). Но главное, и это было хуже всего, я стала неким мифическим существом, совершившим подвиг, то есть нечто выходящее за рамки возможностей обычных людей, не смеющих даже мечтать о подобных деяниях. А я-то хотела доказать как раз обратное. Каждый может сделать все. Если я нашла дорогу в пустыне, значит, каждый может сделать все. И это правда, в особенности когда речь идет о женщинах, так как они настолько привыкли считать трусость орудием защиты, что она стала их второй натурой.
Наш мир — опасное место для маленьких девочек. К тому же маленькие девочки — создания более хрупкие, утонченные и ранимые, чем маленькие мальчики. «Смотри, не оступись, будь осторожна, не оступись!»; «Не лазай по деревьям, не пачкай платье, не садись в машину к незнакомым мужчинам. Слушай, но не запоминай, тебе это ни к чему». Так вырастает домик улитки — привычка остерегаться того, опасаться этого, видеть изнанку жизни. Жить на угрожаемом положении. Сколько энергии тратится впустую, чтобы порвать эти цепи, освободиться от тысячи мелочных запретов, мешающих целеустремленности, убивающих творческую мысль, отнимающих силу и уверенность, от запретов, неумолимо побуждающих возводить преграды на пути поисков и дерзаний, чтобы надежно укрыться за глухими стенами и сохранить убежденность в полной своей никчемности.
И вот создается миф о женщине совершенно иного склада, отличной от всех других. Миф создается потому, что он нужен. Потому что, если люди захотят жить, руководствуясь своими желаниями, и перестанут мириться с бесплодным и бесцветным существованием, именуемым нормальной жизнью, управлять ими станет гораздо труднее. Так появляется ярлык «женщина с верблюдами». Будь я мужчиной, обо мне вряд ли упомянули бы в газете «Уилуна тайме», не говоря уж про международную прессу. Да и кому пришел бы в голову заголовок «Мужчина с верблюдами»? Другое дело — «Женщина с верблюдами», в этих словах слышится милый покровительственный, чуть уничижительный оттенок. Поставить на место, навесить ярлык — такие методы действуют безотказно.
В Уилуне Рик познакомился с Питером Муиром. Бывший лесоруб и ловкий охотник, он стал превосходным фермером из тех мастеров на все руки, каких уже почти не осталось на просторах необжитой Австралии. Питер и его жена Долли приехали вместе с детьми к нам в гости. Сколько радости доставили мне эти неторопливые, спокойные, милые люди. Мы говорили о местах, где я только что побывала. Никто, наверное, не знал их лучше Питера. Он жил среди аборигенов, возвращался к белым, снова уходил, в его характере сочетались лучшие черты тех и других. Питер рассказал нам, что делалось в Уилуне. Городок наводнили репортеры, они предлагали деньги любому, кто брался меня отыскать, — настоящая облава; по ночам в полицию звонили со всех концов света, и полицейским, естественно, больше всего хотелось свернуть мне шею; радиослужба санитарной авиации работала с такой нагрузкой, что люди, нуждавшиеся в срочной медицинской помощи, не могли вызвать врача. Вот когда я по-настоящему разозлилась, все клокотало у меня внутри. Как ни странно, жители Уилуны (человек двадцать белых и довольно много аборигенов, ютившихся в разбросанных поблизости хижинах) стояли за меня горой. Зная, что я скрываюсь от репортеров, они пускались на любые хитрости, чтобы мне помочь. Городок буквально онемел.
Питер и Долли предложили нам укрыться у них, но не в Уилуне, а в Кунью, в нескольких милях от Уилуны, у них там тоже был свой дом. Соседи разрешили мне выпустить верблюдов на пастбище, где паслись их лошади, и делали вид, что ничего обо мне не знают.
— Женщина с верблюдами? Извини, друг, понятия не имею.
Рик привез меня в Уилуну и сказал, что я скоро увижу Дженни и Толи, он сам обо всем договорился и все устроил. Дорогой мой Рик. В эти дни ничто не могло быть для меня целительнее.
Мы набили наше убежище самыми изысканными лакомствами и поехали встречать Джен и Толи в Микатарру, в городок чуть побольше, расположенный милях в ста к западу от Уилуны. Увидев Дженни и Толи, я лишилась дара речи, но вцепилась в них мертвой хваткой. С аэродрома мы отправились в город пить кофе и несколько часов подряд изводили друг друга бесконечными рассказами о своих приключениях. Я смотрела на Дженни и Толи во все глаза, брала их за руки и чувствовала, что оживаю. Они это понимали. Они пролили бальзам на мою израненную душу и вернули мне способность смеяться над идиотской суматохой репортеров. Я снова почувствовала себя таким же человеком, как все, а не преступником, преследуемым полицией. Я уже говорила, что в некоторых кругах Австралии дружба стала почти религией. О дружбе австралийцев невозможно рассказать тем, кто сам не испытал особого чувства близости и доверия, даруемого такой дружбой, тем, для кого слова «дружеские отношения» означают праздничные обеды, где каждый стремится блеснуть остроумием, обсуждая свои дела и служебную карьеру, или сборища так называемых интересных людей, всегда настороженных, Усталых и терзаемых страхом показаться недостаточно интересными.
И конечно, я получила письма. Горы писем. Письма от Друзей, родных и сотни похожих одно на другое писем без подписи, в которых говорилось примерно следующее: «Мне тоже хотелось бы сделать то, что сделали вы, но у меня никогда не хватит на это смелости». Безымянные авторы почти извинялись, их письма изумляли меня и приводили в отчаяние, мне хотелось встряхнуть всех этих людей и сказать им, что дело не в смелости, главное — удача и выносливость. Я получила много писем от молодых мужчин, на третьей, странице они подробно описывали свою внешность (обычно это были высокие красивые блондины), а затем сообщали, что в Перу есть роскошные джунгли, и спрашивали, не хочу ли я исследовать этот район вместе с ними. Я получила письма от стариков пенсионеров и маленьких детей и, как ни странно, большую пачку писем от пациентов психиатрических клиник. Это были самые интересные письма и самые непонятные. Множество диаграмм, стрелок, странных загадочных фраз, неделей раньше я бы, конечно, прекрасно их поняла. Один старый друг прислал телеграмму: «Говорят, есть пустыни еще больше…» Телеграмма мне очень понравилась.
В тот день мы смеялись, шутили, немного всплакнули, а потом пошли в бар играть в бильярд, и там какая-то дама (местный корреспондент Эй-би-си), увидев фотоаппарат Рика, спросила, не знает ли он, где находится сейчас женщина с верблюдами. Рик сказал, что по его сведениям женщина с верблюдами появится в Микатарре примерно через неделю и потом отправится на юг, но, так как ему известно, что она крайне болезненно относится к прессе, он просит свою собеседницу ни в коем случае не сообщать об этом в печати. Та сочувственно поахала, произнесла все положенные слова: «Как это ужасно, бедняжка» и т. п., тут же потихоньку отправилась домой и отстукала на машинке заметку, сбившую со следа всех и каждого, что доставило нам немало веселых минут. Рик произнес свою речь очень искренне, с невинным видом и просил во имя элементарной порядочности выполнить его просьбу, заранее зная, что это не будет сделано. Я начала лучше понимать, как блестяще, поистине виртуозно владеет Рики тонким искусством обращения с людьми. Мы пополнили свои продовольственные запасы, погрузили их в «тоёту» и умчались в наше тайное убежище в Уилуне.
В камине бушевало пламя, а мы, завернувшись в одеяла, сидели все вместе в одной комнате, лакомились домашними сладостями, разговаривали, разговаривали и разговаривали; пили настоящий кофе, пекли пироги со шпинатом, готовили еще какие-то деликатесы, ездили в Кунью навещать верблюдов; и, поскольку я, без конца восторгаясь пустыней, все-таки призналась, что из-за гибели Дигжити последнюю часть пути прошла, ничего не видя, мы решили проехать по скотоперегонной дороге на машине.
Сначала все шло прекрасно, дороги от фермы к ферме оказались вполне сносными, но, как только мы углубились в пустыню, наша скорость снизилась до пяти миль в час. И как раз когда я, не жалея слов, восхваляла девственную природу этого неукрощенного края, его первозданность, колдовские чары, неповторимость, неподвластность никому и ничему, мы свернули в сторону и увидели вертолет, приткнувшийся к берегу пересохшей речушки. Поиски урана. Есть что-нибудь святое на этой земле?
Мы провели на скотоперегонной дороге два-три безмятежно радостных дня и вернулись в Уилуну, где уже начались спортивные состязания. Почти все, кто жил на фермах в радиусе нескольких сот миль, приехали на праздник. В этих глухих местах праздники — редкость, поэтому даже в засуху каждый стремился попасть в Уилуну. Старый полумертвый городишко с опустевшими жилищами когда-то, во время «золотой лихорадки», купался в роскоши, а теперь его улочки были усеяны битым стеклом, стены домов исцарапаны надписями, и в обычное время здесь прозябали несколько полицейских, хозяин бара, начальник почтового отделения и владелец магазина. Уилуна превратилась в главный город почти необитаемого захолустья, в призрачное воспоминание о своем былом величии. В тот вечер устроители праздника организовали танцы, и нас тоже очень дружелюбно пригласили принять участие в этом развлечении. Но когда мы подъехали к развалившемуся танцзалу, нам преградил путь мускулистый молодой человек в городском костюме. Он понятия не имел, кто мы такие, и заявил, что не пустит нас в зал, так как у мужчин нет галстуков. Это был вежливый способ не допустить на танцы аборигенов. Кучки чернокожих толпились у дверей.