Путешествия с тетушкой. Стамбульский экспресс
Шрифт:
— Я спросил их, почему вас здесь задерживают. Объяснил, что вам надо успеть на поезд. Один из них ответил: все в полном порядке. Офицер хочет задать вам несколько вопросов. Поезд уходит не раньше чем через полчаса.
— Спасибо.
— А я? — с бешенством воскликнул вновь прибывший. — А я?
— О вас я ничего не знаю, герр Грюнлих.
— Эти таможенники, они пришли и обыскивают меня. Забирают мою пушку. Говорят: «Почему вы не заявили таможне, что у вас пушка?» Я говорю: «Никто не станет путешествовать по вашей стране без пушки».
Корал Маскер засмеялась; Йозеф Грюнлих злобно посмотрел на нее, потом одернул мятый жилет, взглянул на часы и сел. Положив руки на толстые колени, он стал смотреть прямо перед собой, размышляя.
«Он, должно быть, теперь уже докурил свою сигарету, — думала Корал. — Вернулся в купе и обнаружил, что меня там нет. Наверное, подождал минут десять, а потом спросил кого-нибудь из солдат на станции, не знает ли тот, где я. Через несколько минут он меня уже найдет». Ее сердце подпрыгнуло, когда ключ повернулся в замке, она была поражена, что он так быстро напал на ее след, — но в зал вошел не Майетт, а суетливый светловолосый офицер. Он отдал через плечо какой-то приказ — двое солдат вошли вслед за ним и встали у двери.
— Но в чем же дело? — спросила Корал у доктора Циннера. — Они думают, мы везем контрабанду?
Она не понимала, о чем эти иностранцы говорят между собой, и вдруг ей стало страшно, она растерялась, осознав, что даже если бы эти люди и хотели помочь ей, они не понимают ее, не знают, чего она хочет.
— Скажите им, что мне нужно уехать этим поездом. Попросите их сообщить моему другу, — сказала она доктору Циннеру.
Не слушая ее, он неподвижно стоял у печки, засунув руки в карманы, и отвечал на вопросы офицера. Она повернулась к немцу, который, сидя в углу, уставился на носки своих башмаков.
— Скажите им, я ничего не сделала, пожалуйста.
Тот на мгновение поднял глаза и с ненавистью посмотрел на нее.
Наконец доктор Циннер сказал ей:
— Я пытался объяснить им, что вы ничего не знаете о той записке, которую я передал вам, но он говорит, что должен еще ненадолго задержать вас, пока начальник полиции вас не допросит.
— Ну а поезд? — умоляюще спросила она. — А как же поезд?
— Полагаю, все будет в порядке. Поезд простоит здесь еще полчаса. Я просил его сообщить вашему другу, и он обещает подумать об этом.
Она подошла к офицеру и дотронулась до его руки.
— Я должна уехать этим поездом. Должна. Поймите меня, пожалуйста.
Он стряхнул ее руку и начал отчитывать ее резким, повелительным тоном, причем пенсне кивало в такт его речи, но в чем именно он упрекал ее, она не поняла. Потом офицер вышел из зала ожидания.
Корал прильнула лицом к стеклу. Сквозь просветы в морозных узорах было видно, как вдоль пути взад и вперед ходит немец; она попыталась разглядеть вагон-ресторан.
— Он появился? — спросил доктор Циннер.
— Сейчас снова пойдет снег, — сказала она и отошла от окна. Ей вдруг стало невыносимо ее нелепое положение. — Что от меня хотят? Зачем держат меня здесь?
— Это какая-то ошибка. Они напуганы. В Белграде было восстание, — постарался успокоить ее доктор. — Им нужен я, вот в чем дело.
— Но почему? Вы ведь англичанин?
— Нет. Я здешний, — сказал он с оттенком горечи.
— А что вы наделали?
— Я попытался изменить порядки, — объяснил доктор, давая понять, как он не любит ярлыков. — Я коммунист.
— Но зачем? Зачем? — воскликнула она, со страхом глядя на доктора, не в силах скрыть, насколько пошатнулось ее доверие к тому единственному человеку, который, кроме Майетта, мог и хотел ей помочь. Даже его доброе отношение к ней в поезде казалось ей теперь подозрительным. Она подошла к скамейке и села как можно дальше от немца.
— Чтобы объяснить вам зачем, потребовалось бы много времени.
Она не слушала его, не желала понимать значения ни одного из произносимых им слов. Теперь она считала его одним из тех оборванцев, что устраивают манифестации в субботние дни на Трафальгарской площади, ходят с мерзкими плакатами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Старые соратники Уолтгемстоу», «Бэлемское отделение лиги молодых рабочих». Эти зануды хотят повесить всех богачей, закрыть театры и заставить ее заниматься отвратительной свободной любовью в летнем лагере, а потом шагать на демонстрации по Оксфорд-стрит с ребенком на руках под знаменем с надписью: «Британские работницы».
— Больше времени, чем я располагаю, — добавил он.
Корал не обратила внимания на его слова. В тот момент она ставила себя неизмеримо выше его. Она была возлюбленной богача, а он — трудящимся. Когда она наконец вспомнила о нем, то сказала с неподдельным презрением:
— Думаю, вас посадят в тюрьму.
— Полагаю, меня расстреляют.
Она изумленно поглядела на него, забыв, что у них разные убеждения:
— Почему?
Он улыбнулся чуть-чуть самодовольно:
— Они боятся.
— В Англии красным позволяют говорить сколько им угодно. И полиция стоит вокруг.
— Ну, тут есть разница. Мы не ограничиваемся речами.
— Но ведь будет суд?
— Что-то вроде суда. Меня повезут в Белград.
Где-то прозвучал рожок, и свисток пронизал морозный воздух.
— Должно быть, маневрируют, — сказал доктор Циннер, пытаясь успокоить ее.
Полоса дыма протянулась снаружи мимо окон, и в зале ожидания стало темно; послышались голоса, люди побежали вдоль железнодорожного пути. Буфера между вагонами заворчали, столкнулись, напряглись, и тогда тонкие стены затряслись от движения поршней, от стука тяжелых колес. Когда дым рассеялся, Корал Маскер тихо села на деревянную скамью. Сказать было нечего, и ноги у нее были холодные как лед. Но немного погодя она почувствовала в молчании доктора Циннера осуждение.
— Он вернется за мной. Вот увидите, — произнесла она с теплотой в голосе.
Нинич сунул ружье под мышку и стал хлопать руками в перчатках.
— От этого нового паровоза много шума, — сказал он, глядя, как поезд вытянулся, словно резина, описал дугу и исчез.
Стрелки застонали и вернулись на прежнее место; на встречном пути поднялся семафор. Из будки вышел человек, спустился по ступенькам, пересек линию и исчез из виду, направляясь к небольшому домику.
— Пошел обедать, — с завистью сказал напарник Нинича.