Путешествия с тетушкой. Стамбульский экспресс
Шрифт:
— Я не могу вести учет всех, кем интересовалась Мейбл. Ничего не помню об этом докторе.
Стейн был только против вульгарных выражений Сейвори. Ему очень нравилась легкая, в рамках приличий, болтовня о какой-то девушке. Она укрепляла важную для него дружбу с Майеттом. Когда первое блюдо было уже подано, он вернулся к этому разговору:
— А теперь расскажите нам поподробнее, что там замышлял мистер Майетт.
— Она очень хорошенькая, — сказала Джанет Пардоу, стараясь быть великодушной.
Сейвори взглянул на Майетта, не обиделся ли тот. Но Майетт был слишком голоден, он наслаждался своим поздним завтраком.
— Она подвизается на сцене, правда? — спросил его Стейн.
— Да. Варьете.
— Я же сказала, она из варьете, — заметила Джанет Пардоу. — Слегка простоватая. Вы ее и раньше знали?
— Нет, нет, — поспешил ответить Майетт. — Чисто случайная встреча.
— Такое постоянно происходит в дальних поездах! — с облегчением воскликнул Стейн. — А дорого она вам стоила?
Он поймал взгляд племянницы и подмигнул ей. Когда она в ответ улыбнулась ему, он обрадовался. Как было бы скучно, окажись она одной из тех старомодных девиц, при которых нельзя говорить все, что хочешь; больше всего он любил легкие непристойности в обществе женщин, но, конечно, при условии, чтобы все было совершенно в рамках приличий. Он с неодобрением взглянул на Сейвори.
— Десять фунтов, — сказал Майетт, кивнув официанту.
— Ох, боже, как дорого! — воскликнула Джанет Пардоу и посмотрела на него с уважением.
— Я шучу, — ответил Майетт. — Я не давал ей никаких денег. Купил ей билет. Да и вообще мы просто подружились. Она хороший человек.
— Ха-ха, — засмеялся Стейн.
Майетт осушил свой бокал. По голубым плиткам к ним приближался официант со столиком на колесах.
— Здесь очень хорошо кормят, — заметил Сейвори.
Майетт наслаждался непринужденной атмосферой и легким ароматом разных блюд; в одном из соседних залов играли концерт Рахманинова. Можно было подумать, что находишься в Лондоне. Звуки музыки навевали воспоминания: люди высовывали головы из окон, они смеялись, разговаривали, зло подшучивая над скрипачом.
— Она была в меня влюблена, — задумчиво сказал Майетт.
Он никогда не предполагал, что произнесет эти слова вслух в пустом голубом ресторане, он был растерян и слегка потерян, когда понял, что громко произнес их; эти слова прозвучали хвастливо, а он совсем не хотел хвастаться, да и чем тут хвастаться, если тебя любит девушка из варьете. Он покраснел, когда все стали над ним подсмеиваться.
— Ах уж эти девушки, — сказал Стейн, покачивая головой. — Знают, как окрутить мужчину. Это все обаяние сцены. Помню, когда я был молодым парнем, часами ждал у артистического подъезда, чтобы только увидеть какую-нибудь потаскушку, танцевавшую в первом ряду. Шоколад. Ужины. — Он на мгновение остановился, увидев грудку дикой утки у себя на тарелке. А потом добавил: — Огни Лондона.
— Раз зашел разговор о театре, Джанет, хотите сегодня вечером сходить со мной куда-нибудь? — спросил Майетт.
Он назвал ее по имени, чувствуя себя с ней непринужденно после того, как узнал, что ее мать была еврейка, а дядя у него в руках.
— С удовольствием пошла бы, но я обещала мистеру Сейвори пообедать с ним.
— Мы могли бы пойти в ночное кабаре.
Но он не собирался позволять ей обедать с Сейвори. Весь день он был слишком занят и не мог побыть с ней; ему пришлось провести в конторе много часов, распутывая все дела, которые Экман так искусно запутал; да еще нужно было нанести кое-кому визиты. В половине четвертого, проезжая на машине через Ипподром, он увидел, как окруженный детьми Сейвори фотографирует; он снимал быстро, успел три раза нажать грушу, пока такси проезжало мимо, и всякий раз дети потешались над ним. Только в половине седьмого Майетт вернулся в отель.
— Мисс Пардоу у себя, Калебджян?
Калебджян знал все, что происходило в отеле, Его полная осведомленность объяснялась только непоседливостью: он вдруг нырял куда-то из пустынного холла, с шумом носился вверх и вниз по лестницам, проникал в отдаленные гостиные, а потом возвращался к своей конторке и сидел без дела, зажав руки между коленями.
— Мисс Пардоу переодевается к обеду, мистер Карлтон Майетт.
Однажды, когда один из членов правительства останавливался в отеле, Калебджян огорошил дотошного сотрудника британского посольства, позвонившего по телефону: «Его превосходительство в уборной. Но он пробудет там еще не больше трех минут». Калебджян рысцой бегал по коридорам, подслушивал у дверей ванных, затем возвращался к своей конторке, где ему нечего было делать, кроме как раскладывать в голове по полочкам крохи полученных сведений. В этом была вся жизнь Калебджяна.
Майетт постучал в дверь номера Джанет Пардоу.
— Кто там?
— Можно войти?
— Дверь не заперта.
Джанет Пардоу почти кончила переодеваться. Ее вечернее платье лежало поперек кровати, а она сидела перед туалетом и пудрила себе руки.
— Вы и в самом деле собираетесь обедать с Сейвори?
— Так ведь я обещала!
— Мы могли бы пообедать в «Пера-Палас», а потом пойти в «Пти Шан».
— Вот было бы чудесно! — сказала Джанет Пардоу и принялась красить ресницы.
— Кто это? — Майетт указал на большую фотографию в складной рамке: женщина с квадратным лицом. Волосы круто завиты; фотограф попытался заретушировать резкие очертания ее подбородка.
— Это Мейбл. Она ехала со мной в поезде до Вены.
— Я вроде бы ее не видел.
— Теперь она коротко подстрижена. Это старая фотография. Мейбл не любит сниматься.
— Она выглядит мрачно.
— Я поставила здесь ее фото на случай, если стану гадко себя вести. Она пишет стихи. На обратной стороне написаны какие-то. По-моему, очень плохие. Я ничего не понимаю в поэзии.
— Можно я прочту?
— Конечно. Вам, наверное, кажется забавным, что кто-то посвящает мне стихи. — Джанет Пардоу посмотрелась в зеркало.
Майетт перевернул фотографию и прочел:
Стройна, скромна, но, как вода, прохладна И недоступна, хоть и ненаглядна. Русалка, знаю я твою беду. Стремишься в море, а живешь в пруду. Здесь затхлый омут, потерпи чуть-чуть. Отправишься ты в море, в дальний путь.