Путешествия с тетушкой. Стамбульский экспресс
Шрифт:
Корал Маскер проснулась с каким-то странным чувством и не сразу поняла, где находится. Она села, и мешок с зерном заскрипел под ней. Это был единственный звук; шепот снегопада прекратился. Корал со страхом прислушалась и поняла, что осталась одна. Доктор Циннер умер; она уже больше не слышала его дыхания. Откуда-то издалека, сквозь сумерки, до нее донесся звук мотора, меняющего скорость. Звук касался ее, словно это был сочувствующий ей пес; казалось, он ласкается к ней и обнюхивает ее. «Раз доктор Циннер умер, ничто меня здесь не удерживает. Я пойду поищу машину. Если там солдаты, они ничего мне не сделают, а может быть, это…» Страстное желание не позволило ей закончить фразу, напоминающую раскрытый клюв голодной птицы. Она оперлась на руку, чтобы удержать равновесие, стала на колени и дотронулась до лица доктора. Он не пошевелился, и хотя лицо было еще теплое, она на ощупь почувствовала, что вокруг рта у него запеклась кровь, словно старая сухая кожа. Она вскрикнула, но тут же стала спокойной и сосредоточенной, нашла спички, зажгла жгут из газеты. Однако рука ее дрожала. Нервы сдавали под тяжестью свалившихся на нее бед, хотя она и сдерживалась. Ей казалось, что всю прошлую неделю она должна была что-то решать, бояться чего-нибудь, скрывая страх. «Взять хотя бы эту работу в Константинополе. Ехать туда или отказаться? У агента ждет целая толпа девушек». Она вспоминала Майетта, сующего ей в сумку билет, квартирную хозяйку с ее советами, страх перед неизвестностью, вдруг охвативший ее на причале в Остенде, когда пассажирский помощник кричал ей вслед, чтобы она не забывала его.
При свете горящего жгута ее снова поразил все понимающий взгляд доктора. Но понимание это застыло, оно навсегда останется неизменным. Она отвела глаза, потом взглянула опять, но ничего не изменилось. «Я не предполагала, что он так плох. Мне нельзя здесь оставаться». Она даже подумала, не обвинят ли ее в его смерти. Эти чужеземцы, с непонятным для нее языком, способны на все. Но из какого-то странного любопытства она медлила, пока не догорел жгут. «Была ли у него когда-нибудь девушка?» От этой ее мысли он потерял внушительность и уже не был для нее устрашающим мертвецом. Она рассматривала его лицо пристальней, чем посмела бы когда-нибудь раньше. Непреклонность ушла от него вместе с жизнью. Она впервые заметила, что черты его лица были на удивление резкие; если бы лицо его не было таким худым, оно производило бы отталкивающее впечатление; вероятно, только озабоченность и скудное питание придали его лицу глубокомыслие и известную одухотворенность. Даже на смертном одре, при дрожащем голубом пламени газетного жгута, лицо его казалось крайне серьезным. «Наверное, в отличие от большинства мужчин, у него никогда не было девушки. Если бы он был близок с женщиной, которая немного подсмеивалась бы над ним, он не лежал бы сейчас здесь, не принимал бы в жизни все так близко к сердцу, научился бы не раздражаться, позволил бы событиям идти своим чередом — только так и нужно было жить». Она дотронулась до его длинных усов. Они были смешные, они были трогательные, и поэтому внешность его никогда не казалась трагичной. Потом жгут догорел, и для нее доктор был уже похоронен, — от всего, что она могла прочитать на его лице, а затем и от всего, что она думала о нем, ее отвлек неясный шум приближающейся машины и чьих-то шагов. Значит, ее крик все-таки услышали.
Узкая полоска света проникла через неплотно закрытую дверь, послышались голоса, какая-то машина, тихонько ворча, ехала по дороге. Шаги стали удаляться, где-то открылась дверь, и сквозь тонкие стенки сарая она услышала, как кто-то ходит между мешками в соседнем помещении; засопела собака. Ей вспомнились плоские, однообразные, скучные поля близ Ноттингема, воскресенье, маленькая компания шахтеров, с которыми она когда-то пошла охотиться на крыс, собака по имени Спот. Собака то входила в амбары, то выходила из них, пока они все стояли кружком, вооруженные палками. Сейчас снаружи о чем-то спорили, но она не могла узнать ни одного знакомого голоса. Машина остановилась, хотя мотор продолжал тихо работать.
Затем дверь сарая открылась, и свет прыгнул вверх на мешки. Она приподнялась на локте и увидела сквозь щель в своей баррикаде бледного офицера в пенсне и того солдата, который стоял на страже у дверей зала ожидания. Они направились к ней, и тут ее нервы сдали: она не могла выдержать тех томительных минут, пока они будут ее искать. Они стояли вполоборота к ней, и, когда она вскочила и крикнула: «Я здесь!» — офицер прыгнул в ее сторону, выхватив револьвер. Потом он увидел, кто это, и задал ей какой-то вопрос, застыв посреди сарая с направленным на нее револьвером. Корал показалось, что она поняла его, и она сказала:
— Он умер.
Офицер отдал приказ — солдат подошел и начал медленно оттаскивать мешки. Это был тот самый солдат, который остановил ее на пути к вагону-ресторану, и какой-то момент она ненавидела его, пока он не поднял голову и не улыбнулся ей застенчивой извиняющейся улыбкой, в то время как офицер, стоя сзади, подгонял его резкими нетерпеливыми приказаниями. Внезапно, когда солдат оттаскивал от выхода из пещеры последний мешок, их лица почти столкнулись, и в эту секунду у нее возникло такое чувство, будто он сообщит ей какую-то тайну.
Когда майор Петкович увидел, что доктор лежит неподвижно, он пересек сарай и прямо направил фонарь на его мертвое лицо. Длинные усы посветлели от сильного луча, а открытые глаза отразили его, словно металлические пластинки. Майор протянул револьвер солдату. Добродушие, остатки неприхотливого благополучия, которые скрывались за бедностью, распались в прах. Казалось, все полы в каком-то доме провалились, только стены продолжали стоять. Солдата охватил ужас, он не в силах был произнести ни слова, не мог пошевелиться; револьвер так и остался на ладони майора. Майор Петкович не вышел из себя; он упорно смотрел на солдата, с любопытством разглядывая его сквозь золотое пенсне. Майор досконально знал все чувства людей, живущих в казармах; кроме потрепанных книг по германской стратегии на его полках стояло несколько томов, посвященных психологии; он, как исповедник, знал своих солдат во всех интимных подробностях. Знал, насколько они жестоки, насколько добры, насколько хитры или простодушны, знал, какие у них развлечения — ракия, игра в карты и женщины, знал их честолюбивые мечты, хотя они, возможно, сводились к тому, чтобы рассказать жене захватывающую или трогательную историю. Он знал лучше всех, какое наказание применить к какому человеку и как сломить волю подчиненного. Раньше его раздражало, что солдат медленно оттаскивает мешки, но теперь раздражение прошло; он оставил револьвер у себя на ладони и совершенно спокойно повторил приказ, глядя сквозь золотую оправу пенсне.
Солдат опустил голову, вытер рукой нос и, болезненно сморщившись, покосился на другой конец сарая. Затем взял револьвер и приложил его ко рту доктора Циннера. Потом снова заколебался, положил руку на плечо Корал и рывком повернул ее лицом вниз; лежа на полу, она услышала выстрел. Солдат спас ее от этого зрелища, но ее воображение дополнило все. Она вскочила и побежала к двери, на бегу ее затошнило. Она надеялась, что в темноте ей станет легче, но тут же, словно удар по голове, на нее обрушился свет от фар машины. Прислонившись к двери, она пыталась успокоиться, чувствуя себя бесконечно более одинокой, чем в те минуты, когда проснулась и увидела, что доктор Циннер умер; она отчаянно, до боли, желала быть сейчас с Майеттом. Люди все еще спорили возле машины, в воздухе стоял легкий запах спиртного.
— Черт возьми… — произнес чей-то голос.
Кучка людей расступилась, и среди них появилась мисс Уоррен. Лицо у нее было багровое, возбужденное и торжествующее. Она схватила Корал за руку:
— Что тут происходит? Нет, не рассказывайте сейчас. Вам нехорошо. Вы немедленно уйдете со мной от всего этого.
Между ней и машиной стояли солдаты: из сарая вышел офицер и присоединился к ним. Мисс Уоррен быстро шепнула:
— Обещайте все, что угодно. Неважно, что вы скажете.
Она положила большую руку на рукав офицера и начала в чем-то убеждать его заискивающим тоном. Он пытался прервать ее, но она его перебивала. Он снял пенсне и растерянно протер его. Угрозы были бы бесполезны, можно было протестовать всю ночь, но она предлагала ему единственный довод, отказаться от которого противоречило бы его натуре: здравый смысл. А кроме предлагаемого ею разумного поступка она советовала ему принять во внимание и другое, более важное обстоятельство — высшие дипломатические соображения. Он снова протер пенсне, кивнул и сдался. Мисс Уоррен схватила его руку и крепко пожала ее, глубоко вдавив в его согнувшийся от боли палец свое кольцо-печатку.
Корал соскользнула на землю. Мисс Уоррен дотронулась до нее, но девушка попыталась стряхнуть ее руку. Шум стих, земля в молчании наплывала на нее. Откуда-то издалека чей-то голос произнес: «У вас плохое сердце», и она опять открыла глаза, ожидая увидеть возле себя морщинистое лицо доктора. Но оказалось, что она лежит на заднем сиденье машины и мисс Уоррен укрывает ее пледом. Она налила рюмку коньяка и поднесла ее ко рту Корал. Машина, тронувшись с места, толкнула их друг к другу, коньяк расплескался по ее подбородку; Корал улыбнулась раскрасневшейся, довольно пьяной физиономии, заботливо глядевшей на нее.
— Послушайте, милочка, сначала я возьму вас с собой в Вену. Я могу телеграфировать эту корреспонденцию оттуда. Если какой-нибудь паршивый подлец попробует подкупить вас, ничего не отвечайте. Не открывайте рот даже для того, чтобы сказать «нет».
Слова эти были непонятны для Корал. Она чувствовала боль в груди. Видела, как исчезают огни станции, когда машина повернула назад к Вене, и с упрямой верностью старалась угадать, где сейчас Майетт. От боли ей трудно было дышать, но она решила не произносить ни слова. Говорить, описывать свою боль, просить о помощи значило бы на какое-то время прогнать из головы его лицо, ее уши перестали бы слышать его голос, шептавший ей о том, что они будут делать вместе в Константинополе. «Я не забуду его первая», — упрямо думала она, отгоняя наплывавшие видения: алый отблеск машины, несущейся по темной дороге, взгляд доктора Циннера при свете горящего жгута. Наконец отчаянная борьба с болью, с удушьем, с желанием кричать, с помутившимся сознанием отняли у нее даже те видения, которые она старалась прогнать.