Путевые знаки
Шрифт:
Теперь никто ни с кем не общался, хотя теперь мы пропускали по тоннелю всех, кто шёл дальше в сторону «Войковской». Однако большая часть служебных коммуникаций была перекрыта, а то и вовсе заминирована.
Мы могли только гадать, что и как происходит за этими перегородками. Детям говорили, что там и вовсе живут мутанты, которые заберут их в своё царство, если они будут капризничать и плохо кушать питательные грибы и свинину. Умом многие понимали, что за барьерами в этих чужих тоннелях и убежищах сошлись очень толковые люди, но теперь все попытки «Сокола» подружиться с ними были и оставались не более
Одним словом, наши отношения были обозначены путевым знаком из перечёркнутого горизонтально круга, который говорит, что дальше ходу нет.
Чем дальше, тем больше я любил уходить по боковым коридорам в сторону аэропортовских улиц, где нашёл выход в глубокий подвал-убежище. В этом подвале доживала свой век гигантская библиотека.
Я читал всё: кулинарные книги, по которым уже невозможно ничего приготовить, и жизнеописания людей, о которых все забыли, учебники иностранных языков, тех языков, на которых после Катаклизма, может быть, уже никто больше и не говорил.
Владимир Павлович этого занятия не одобрял, но точно в той же степени, в какой я не одобрял его алкогольных экспериментов.
– Ты знаешь, Саша… – сказал он мне как-то. – Вот гляжу я на тебя и понимаю, что ты наглядная иллюстрация неизвестной нам пока мутации. На вид здоровый кабан. Да, кабан… – Тут он запнулся и после паузы продолжил: – Кабан, это ты наверняка должен был прочитать, что-то вроде наших свиней. Так вот, ты здоровый мужик, а ведёшь себя как ботаник.
– Ботаник? И хочу из оранжереи уйти?
– Я думал, что ты и об этом читал. Ботаник – это такой худенький мальчик, который прилежно учится в школе, слушается родителей и всё время проводит за книжками.
Точно, я вспомнил это слово. Я его видел в книгах, но вот как у нас в школе называли ботаников, я не помнил. Раньше помнил, а потом забыл.
Одно точно – все мы были немножко ботаниками из-за того, что носили защитные очки от яркого света.
Глаза наши давно привыкли к подземельям, где света не то что не было, а просто он был так же редок, как чистая вода: вообще-то вроде бы и есть, но поди найди хороший источник, подземный ручей, наладь от него трубу, обеспечь стоки… Хорошего специалиста по канализации могли выменять на десяток снайперов.
Я давно понял, что иерархия специалистов меняется постоянно: то в цене были бойцы, защитники и добытчики, то инженеры и строители.
Катаклизм нас не просто перетряхнул, он даже не отбросил общество назад, он повёл нас не прежней дорогой, а куда-то вбок. Впрочем, иногда могли пригодиться очень странные навыки. Я, например, с детства хорошо стрелял из рогатки. А лет десять назад начался какой-то массовый психоз – соревнования по стрельбе из рогаток на деньги. И я умудрялся не только быть в числе победителей, но даже не плохо на этом зарабатывать.
Правда, когда мне предложили таким способом охотиться на крыс, я отказался. Не моё это дело. К крысам я испытывал отчего-то уважение. Крысы – очень умный народ, хоть про них наговорили много глупостей. У них прекрасная координация и чувство пространства. С крысой можно подружиться и, легко постучав по стене, вызвать крысу из подземелья. Это всё оттого, что у крыс прекрасный слух и они очень чутки к вибрации.
Но, наверное, я переношу своё уважение к одной крысе на всех остальных, однако об этом после.
Мы с Владимиром Павловичем уже много лет проводили время в разговорах. Вот и сегодня он пригнал тележки в оранжерею, и мы с ним сели за небогатый обеденный стол. Владимир Павлович сразу же отхлебнул из фляжки, и мы заговорили, как всегда, о смысле жизни.
«Смысл жизни» – так я это называл, хотя темы у нас были весьма странные.
Сейчас Владимир Павлович заглянул мне в глаза:
– Ты вот по молодости это не очень хорошо помнишь, а я тебе расскажу. Сразу после Катаклизма множество людей из тех, кто спасся, пребывали в эйфории. Для них это было освобождение. Ведь раньше они мучились, переживали, суетились. В их жизни было начальство, семьи, где часто счастья никакого не было, и, главное, соображения о том, что все они – неудачники. Они недостаточно зарабатывают, у них не сделан ремонт, не достроена дача… И тут – бац! Всё исчезло. Конечно, жизнь теперь была не сахар, и болеть стали больше, но те, кто по-настоящему болел, быстро вымерли.
А вот те, кто пришёл в такое упрощённое состояние, почувствовали себя очень комфортно. Это был второй шанс для неудачников и, главное, никакого офисного рабства. Ведь у нас масса людей занималась не своим делом: люди протирали штаны в конторах, с нетерпением ждали пятницы, чтобы радостно напиться, пить всю субботу и воскресенье, сносить упрёки нелюбимых жён или мужей, с ужасом думать, что дети непослушны, попали в дурную компанию, понимать, что годы уходят, а ничего не сделано. Узнавать с завистью, что сверстники разбогатели, уехали за границу и вообще успешнее тебя. Душевные муки всегда тяжелее физических: к физическим ты привыкаешь или умираешь в зависимости от их тяжести. А тут, после Катаклизма, в одночасье, разом, успех стал осязаем. Успех – это то, что ты жив, что ты получил пайку в оранжерее или выгодно торгуешь с ганзейскими станциями.
Это новое средневековье, о котором так долго говорили. Ну ты не знаешь, но поверь, что говорили. И это гораздо более простая цивилизация, чем была. В ней есть все те же связи начальник – подчинённый, но теперь это хозяин – работник. Марксизм – ты не представляешь, вообще, что такое марксизм, но поверь, моё поколение всё было на нём воспитано… Так вот, марксизм снова стал настоящим, мир – понятным. Вот они, вот мы. Вот еда, а вот одежда.
– Но так нельзя жить долго. И я читал про марксизм.
– Ну почему нельзя? Впрочем, что считать – «долго»? Что для нас это «долго»?
– Если ты говоришь о марксизме, то количество должно перейти в качество.
– Это не марксизм. Это в тебе от невнимательного чтения. Переход количества в качество – это Гегель, диалектика…
– Ну хорошо. Гегель. Но что-то должно случиться.
– Да понятно что, должен случиться выход на поверхность.
– Или нас съедят какие-нибудь монстры.
– Ну вот подумай, зачем монстрам нас есть? Что им в нас? Что такого мёдом намазанного в людях, что спаслись в метрополитене? Отвоевать у них метро? Но если разумные мутанты, да и неразумные, жили двадцать лет у себя, даже в случае дельта-мутации, какой им резон лезть под землю? Я могу предположить, что самые разумные из них ищут с нами контакт. Может, они хотят с нами сосуществовать.