Пути и лица. О русской литературе XX века
Шрифт:
Что же касается России и культуры, то два эти духовных ориентира в годы эмиграции слились для поэта воедино. Верность России и неотрывность от нее означали для него верность национальной культуре, сохранение ее и развитие. В одном из стихотворений, обратившись к родовым своим — русским и польским — истокам, Ходасевич сам сказал об этом:
России — пасынок, а Польше — Не знаю сам, кто Польше я. Но: восемь томиков, не больше, — И в них вся родина моя. Вам — под ярмо ль подставить выю, Иль жить в изгнании, в тоске. А я с собой свою Россию В дорожном уношу мешке. Вам нужен прах отчизны грубый, А я где б ни был — шепчут мне Арапские святые губы О небывалой стороне.Любопытно, что упрек, который предъявил в своей статье Г.Иванов В.Ходасевичу («…можно быть первоклассным мастером и — остаться второстепенным поэтом»), практически точно повторяет смысл другого отзыва, написанного еще в 1916 году — отзыва В.Ходасевича на вторую книгу стихов Г. Иванова «Вереск». Ходасевич писал тогда: «У Георгия Иванова, кажется, не пропадает даром ни одна буква; каждый стих, каждый слог обдуман и обработан. И все это с большим вкусом приправлено где аллитерацией, где неслыханной рифмой, где кокетливо-небрежным ассонансом: куда что идет, где что к месту — это все Георгий Иванов знает отлично … Г.Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно, только этого и надо ему пожелать» [90] .
90
Ходасевич В. О новых стихах // Колеблемый треножник. С. 512.
Катастрофа произошла — революция, утрата прежних устоев жизни, эмиграция. Поэзия Г.Иванова в 1920-1930-е годы не просто обретает иную тональность, в ней открывается новая, отсутствовавшая прежде, духовная глубина — глубина отчаяния. Известны слова Г.Адамовича о «сгоревшем, перегоревшем сердце», живущем в стихотворениях Г.Иванова той поры [91] . Здесь — в сборниках «Розы» (1931) и «Отплытие на остров Цитеру» (1937)— возникает незнакомый ранее читателю (хотя определенные предпосылки к тому были [92] ) Г.Иванов — не мастер изысканных стихотворных «вещиц», а поэт с неизменно трагическим взглядом на мир. И если у Ходасевича чувство трагизма эпохи воплощено в самом движении стиха, в деформации воссоздаваемого поэтического мира, в разобщенности его с душой человеческой, — то в стихотворениях Г.Иванова тех лет это же чувство часто выражено более прямо, в открытой лирической исповеди героя. Порою свет отчаяния, живущий в стихотворениях Г.Иванова, мягок и традиционно «поэтичен», лирическая исповедь облечена в элегические тона:
91
Последние новости. 1931. 22 октября.
92
См.: Вейдле В. Георгий Иванов // Континент. 1977. № 11. С. 372; Богомолов Н.А. Талант двойного зренья// Георгий Иванов. М., 1989. С. 512.
Трудно не заметить, в каком разительном контрасте находится эта поэтическая миниатюра (далеко не случайная у Г.Иванова тех лет) с тем, что открывалось в «Европейской ночи» Ходасевича. Образы (чуть ли не в каждой строке стихотворения), словно бы «в целости» перенесенные из узаконенного давней традицией поэтического «арсенала» — и исковерканный, расколотый, обездушенный мир «Европейской ночи». Интонация тихой грусти (это тоже — из традиции), слышимой в шелесте «деревьев пустынного сада» — и «железный скрежет какофонических миров» у Ходасевича. Слияние души с миром, ставшее главной созидательной силой в стихотворении Г.Иванова, определившее природу составляющих его поэтических образов, — и разобщенность, противостояние этих двух начал в стихотворениях «Европейской ночи». Каждой своей подробностью поэтические миры, создаваемые двумя изгнанниками, вроде бы противостоят друг другу. Стоит, кстати, обратить внимание и на такую подробность — обостренный лиризм в стихотворении Г.Иванова подчеркнут и самим строем поэтической речи в первой строфе. Приглядимся к ней — синтаксис ее неполон, усечен, фраза лишена естественного начала, мысль выхвачена как бы на взлете, на середине своего развития. (Жизни человеческой осталось быть лишь) «злой и грустной полоской рассвета…» и т.д. — вот эта мысль в примерном ее развороте. Неполная высказанность поэтического размышления, его «свернутость», фрагментарность, когда ясно подразумеваемые моменты своевольно опущены — все это придает строке облик торопливой, сиюминутной записи «для себя», создает интонацию того самого «лирического дневника», к которому (ориентируясь и на опыт Г.Иванова) призывал Г.Адамович в поисках «окончательного» поэтического слова. Обращаю на это внимание потому, что такая особенность поэтического «письма», создающая интонацию «лирического дневника», не случайна у Г.Иванова, она встречается в целом ряде других его стихотворений тех лет — мы убедимся в этом, перечитывая «Синий вечер, тихий ветер…», «Как в Грецию Байрон, о, без сожаленья…», «Синеватое облако…» и другие стихотворения 1920-1930-х годов. И опять — очевидно, что эта поэтическая интонация чужда (за редкими исключениями типа «Перешагни, перескочи…», начатого еще в России и завершенного в Берлине; или, с некоторой натяжкой, «Окон во двор», где фрагментарность поэтических зарисовок дана как прием) тому, что открывалось в стихотворениях Ходасевича, утверждавших — в основном — более отстраненный, «дистанцированный» взгляд на мир и на человека в нем.
И все же — это противостояние поэтических миров не было всепоглощающим, имело свои пределы. Прежде всего это давало знать о себе во внепоэтической основе творчества — в том трагическом взгляде на жизнь, который у Ходасевича оборачивался картинами страшного, непоправимого разрушения гармонии бытия, а у Г.Иванова — чувством полной безысходности, поселившимся в душе человеческой. Обратим внимание — ведь элегическая тихая грусть, озаряющая стихотворение Г.Иванова, оказывается лишь тонким, традиционно «поэтичным» флером, сквозь который в воссоздаваемой поэтом (и в целом ряде подробностей словно бы перенесенной из поэтического прошлого) картине бытия более или менее явно прорываются иные, немыслимые прежде у Г.Иванова, действительно суровые и горькие образы. В первой строфе стихотворения это чувство горечи ощущается в настойчиво повторенном дважды эпитете «злой», добавляющем непривычно резкую ноту в пришедшие вроде бы из милого далека образы «грустной полоски рассвета» и «грустной земли». Во второй же строфе оно дает знать о себе уже не исподволь: все движение поэтической мысли, все содержание образов открыто говорят здесь о глубоком отчаянии, охватившем душу лирического героя, о ненужности, бесцельности земного существования. Стоит заметить и другое — все стихотворение строится на взаимодействии образов света и тьмы, и «холодная тьма» здесь явно одолевает свет.
Эта горькая нота отчаяния и безысходности, проникающая в традиционнейшие, казалось бы, поэтические картины, создаваемые Г.Ивановым, и разрушающая их предполагаемую элегически светлую тональность, звучит не раз в стихотворениях Г.Иванова 1920-1930-х годов — таких, скажем, как «Так тихо гаснул этот день. Едва…» или «Грустно, друг. Все слаще, все нежнее…» Одна и та же мысль с тяжкой неизбежностью повторяется в них: «Я не жду ни счастия, ни солнечного света», «надежды больше нет». Причем во втором из названных здесь стихотворений поэт» прощаясь с надеждой, прощается и с былыми «романтическими», книжными представлениями об искусстве и жизни:
Это уж не романтизм. Какая Там Шотландия! [93] Взгляни: горит Между черных лип звезда большая И о смерти говорит.Здесь уже не «унынья вздохи», не освященная традицией романтическая тоска, возможные у прежнего Г.Иванова, в прежнем мире, в котором, по словам его поэтического оппонента, «еще можно было беспечно играть в трагедию» [94] . Тот мир ушел, и трагедия перестала быть игрой.
93
См. стих, из сборника «Сады» (1921) «Где отцветают розы, где горит...»: «Здесь, в черных зарослях, меж бледных плит / Твоей любви заветная могила. / Твоей любви, поэт, твоей тоски... / На кладбище, в Шотландии туманной...»// Иванов Георгий. Собр. соч.: ВЗт. Т. 1. М., 1994. С. 453.
94
Ходасевич В. О Гумилеве// Страна и мир (Мюнхен). 1986. № 10. С. 108.
Особенно очевидным это становится в другом ряду стихотворений Г.Иванова, созданных им в те же годы: «Хорошо, что нет Царя…», «Холодно бродить по свету…», «По улицам рассеянно мы бродим…», «Синеватое облако…» и других, где холодное отчаяние становится основой воссоздаваемого мира, исключая любые поэтические изыски и красивости. Словарь здесь скуп и лаконичен, синтаксис предельно экономен — перед нами нагая поэтическая речь:
Хорошо, что нет Царя, Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет.В этих стихотворениях уже ясно просматривается исток будущего нового взлета поэзии Г.Иванова в «Дневнике» и «Посмертном дневнике» с ее обнаженным трагизмом. И если в стихах 1940-1950-х годов даже отчаяние становится желанным приютом для измаявшейся души человеческой («За столько лет такого маянья…»), то путь к этому поэтическому признанию был начат в «Розах» и в «Отплытии на остров Цитеру», в таких стихотворениях, как упомянутое уже «Хорошо, что нет Царя…», где чувство полной безысходности рождает в человеке внутреннюю свободу — свободу отчаяния. Уже явственнее становится здесь и диалог с Ходасевичем. В полной мере к этому ряду стихотворений 1920-1930-х годов можно отнести сказанные о более позднем творчестве Г.Иванова слова В. Вейдле, заметившего, что Г.Иванов «свернул шею» своей прежней поэзии ради выхода к новому творчеству [95] . Осуществление этого воинственного верленовского рецепта — применительно к «поэтизмам», красивости — началось раньше «Портрета без сходства», который имел в виду В.Вейдле; оно началось еще в «Розах», когда были написаны строки: «Холодно бродить по свету, / Холодней лежать в гробу…» или «По улицам рассеянно мы бродим, / На женщин смотрим и в кафе сидим. / Но настоящих слов мы не находим, / А приблизительных мы больше не хотим». Именно тогда в выражении чувства безысходности Г. Иванов обратился к прозаизмам, сила которых в его поэзии действительно даст знать о себе позднее. И, конечно, прав Вейдле, что это обращение к прозаизмам не могло бы произойти без внимания к поэтическому опыту Ходасевича [96] .
95
Вейдле В. Георгий Иванов. С. 364.
96
Там же.
Здесь не миновать разговора о той степени близости приемов и мотивов некоторых стихотворений Г.Иванова и В.Ходасевича, которая позволяет говорить о прямых заимствованиях одного у другого; более того — которая вынудила и Вейдле, и самого Ходасевича обвинить Г.Иванова чуть ли не в плагиате (речь шла о стихотворении Г.Иванова «В глубине, на самом дне сознанья…», где достаточно прямо воспроизводились и поэтическая идея, и некоторые конкретные приемы из стихотворения Ходасевича «В заботах каждого дня…»). Написано об этом уже немало — и о самом факте заимствования, и о невозможности сведения его к проблеме плагиата [97] . Не повторяя уже сказанного, добавлю лишь одно — быть может, уместное здесь — наблюдение. Говоря о чувстве отчаяния, безысходности, объединяющем многие стихотворения Г.Иванова и Ходасевича 1920-1930-х годов, стоит обратить внимание и на явную перекличку мотивов в стихотворениях Г.Иванова «Теплый ветер веет с юга…» (1930) и В.Ходасевича «Было на улице полутемно…» (1922). В строках Г.Иванова — «Тот блажен, кто умирает, / Тот блажен, кто обречен. / В миг, когда он все теряет, / Все приобретает он» — ясно слышится написанное за восемь лет до этого Ходасевичем: «Счастлив, кто падает вниз головой: Мир для него хоть на миг — а иной». Очевидно, перед нами еще один пример цитатности Г.Иванова (ограниченной в данном случае заимствованием художественных идей, мотивов), повторившего мотив известного стихотворения Ходасевича в стремлении выразить ту же остроту трагического мироощущения, что жила и в поэзии старшего его современника.
97
См.: Ходасевич В. Отплытие на остров Цитеру // Колеблемый треножник. С. 606; Вейдле В. Георгий Иванов. С. 364; Богомолов Н.А. Талант двойного зренья. С. 520-521.