Пути-перепутья. Дом
Шрифт:
— Робята, вы чего это делаете-то? Пошто вы свиньями-то да скотами лаете, образ человечий скверните?
— Лекция во спасение души, — коротко объявил Петр Житов, а добродушный Кеша-руль, тоже из застарелых холостяков-пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал:
— А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну?
Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином.
— Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с кем связался…
— Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу…
—
— На разбой?.. — Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя.
— За оскорбление личности штраф! — зычно, не то полушутя, не то всерьез крикнул Паха Баландин.
Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом.
— Давай, давай, — снова навалилась она на старика. — Только тебе и не хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять.
— Какой дом?
— Да ты что — ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и поят, вином накачивают.
Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из-за стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость.
— Че башкой крутишь? — подскочил он к Евсею. — Меня давно не видал? Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь?
— Неладно, неладно это, Егорий…
— Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно — родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед, понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей нахряпали — лады, законные наследнички.
Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася-тля, Егорша раза два подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на скандал, — ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал.
Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож-складень.
— Робята, робята! — что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени. — Что вы, что вы это надумали-то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во всем виноватый, я… — И слезно, как малый ребенок, заплакал.
Егорша вялым движением руки отбросил нож в угол кухни, где стоял железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу.
— Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги.
— Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься…
— Кто это будет мириться с таким бандитом, — сказала Анфиса Петровна. Он ведь вишь из каких теперь… Сразу за нож…
А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний мир, начал наливать Евсею и Егорше вина — иного средства примирения он не знал.
Но Евсей замахал руками:
— Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.
— Это еще че? — рявкнул Егорша.
— А то, Егорий, что грех великий на душу взял…
— А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?
— И я взял. Я еще грешнее тебя… Мне-то уж совсем нету прощенья.
— Ну а раз нету, бери склянку!
— Нет, не возьму, не возьму, Егорий. — Евсей поднялся с пола.
— Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, — опять к примирению воззвал Кеша.
— Вот именно! — мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда увидел вновь опускающегося на колени старика.
А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе Петровне, Егорше, ему, Петру.
— Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват…
Егорша первый не выдержал:
— Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
— А может, и на смерть, — тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел.
Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
— У Гриши опять припадок…
— Знаю.
— Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его схватило.
Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием? Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все, все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились — разве ты забыла про это?
Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
— Чай пить будешь?
— Потом, потом…
— Да ты сам-то хоть здоров?
— Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай…
— Да я недавно давала.
— Еще дай.
Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
— Полегче немножко, нет?
Григорий — он знал, хотя и не расслышал его голоса, — отвечал: конечно, полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и измочален!