Пути-перепутья. Дом
Шрифт:
Начались, как и ожидал Петр, расспросы: где живешь? где служишь? надолго ли приехал? у кого остановился — у брата или у сестры? И даже те, что были вчера на встретинах, выспрашивали.
Школьницы быстро отвалили в сторону — чего тут интересного? — а затем вскоре и старухи оставили его в покое: кончился перекур.
Парасковья-пятница побрела к сенному валку, одной рукой держась за Ульяну. Переставлять потихоньку свои старые ноги вслед за граблями — это она еще кое-как могла, а ходить по земле просто,
Близко, совсем близко было пряслинское печище, уже, казалось Петру, он и тропинку свою, натоптанную с детства, различает в пестрой чаще разнотравья — луг там был еще не выкошен, — но он посмотрел опять на Парасковью-пятницу, на ее черные старые руки, ярко горевшие на солнце, — старухи уже взялись за грабли — и ему расхотелось купаться.
Ветер рыскал по лугу, выпущенную рубаху вздувало пузырем, и все-таки пот лил с лица: старухи разошлись — на глазах росли сенные валы. А копнить кто? Он да Маня-коротышка.
Помощь Петру пришла от кого? От сестры.
Прибежала — глаза зеленые блестят, сарафан морошковый колоколом — сама удаль спустилась на луг.
— Вот как, вот как она! Как на праздник вышла! — одобрительно закивали, зашамкали беззубыми ртами старухи, со всех сторон разглядывая нарядную, сверкающую на солнце Лизу.
— Дак ведь праздник сегодня и есть! — с задором ответила Лиза. — Когда домашний сенокос в тягость был?
— Так, так, девка! — опять с одобрением закивали старухи. — Это мы все обасурманились — кто в чем пришел, а родители-то наши блюли обычаи.
Но не только, как догадывался Петр, дело было в следовании обычаям: своим праздничным видом, своей разудалой беззаботностью Лиза хотела еще заткнуть всем рот насчет вчерашнего. Дескать, не шепчитесь, не мозольте языки. Ничего вчера у Пряслиных не случилось, никакого скандала не было иначе я разве была бы такая бесшабашная?
— А как же дети? — спросил Петр.
— А дети не золото — не украдут!
И опять ответ Лизы пришелся старухам по душе:
— Верно, верно, Лизка! Смалу не испотешишь — человек вырастет.
Старуху любили Лизу, просто на глазах у Петра стали жаться к ней, и он не понимал, как мог Михаил отвернуться от сестры. И из-за чего?
Но еще удивительнее было для Петра то, что Лиза оправдывала старшего брата. Утром она битый час ему за завтраком втолковывала: дескать, пустяки все это. Разве не знаешь Михаила? Всегда кипяток, был, всегда без углей закипал. А тут ждал-ждал вас в гости, барана зарезал, может, еще люди, Раиса подначивает — как все это стерпеть?
— Еще, еще один помощник идет! — радостно завизжали девчонки.
Петр — он укладывал очередную охапку сена в копну — глянул на пекашинскую гору. Оттуда спускался мужчина — рукава белой рубахи закатаны по локоть, тяжелые сапоги мечут жар — так и вспыхивает на солнце подбитая железными гвоздями подошва.
— Завсегда вот так, дьявол! — хмуро заметила Лиза. — Как праздник, так и сапоги. Умираю, горю на работе!
— Кто это?
— Кто? Управляющий наш. Антон Таборский. Помнишь, бывало, на сплаве Таборский был? Младший брат его.
Таборский еще издали, от озерины, высоко вскинув кулак, одобрительно загоготал:
— Хорошо! Гул, ол райт, товарищи старухи! Есть еще порох в пороховницах!
— Чего старух-то подзадориваешь? Старухи-то работают.
— Где твои механизаторы, рожи бессовестные? На какой работе убиваются?
— Старухи-то вымрут — на ком поедешь? Таборский ни секунды не раздумывал:
— На роботе!
— На ком, на ком?
— На роботе, говорю. Ученым человек такой заказан. Железный. Чтобы в любой момент работал и чтобы пить, исть не просил. И чтобы без этого… Таборский ловко, как фокусник, щелкнул ниже подбородка.
И вот уж старухи — ох русский человек! — отмякли:
— Да уж так, так, железного надоть, раз живые робить не хотят.
— А коровы-то как? Может, и коров железных наделаете?
— Не, коровы будут обыкновенные, только другой породы. Медвежатницы!
— Медвежатницы?!
— Да. Чтобы зимой лапу сосали, сена не просили.
— Ох, ох, вралина! — застонали старухи. — Как тебя и земля-то терпит.
С Петром Таборский поздоровался за руку и сразу по-свойски, как с давнишним приятелем:
— Приехал, говоришь, крепить смычку города с деревней? Давай-давай. А меня помнишь? Что? Не помнишь, как один моряк тебя с братом на моторке в город вез? Ну и ну! Вы еще, кажись, в ФЗУ опаздывали.
У Петра по-хорошему, по-доброму защекотало в горле. Было такое дело, точно. Они прибежали с Григорием в райцентре на пристань — парохода нет и неизвестно, когда будет. И вот в это самое время в старую ожидалку, где торговали проездными билетами, ввалился» подвыпивший морячок с веселыми и наглыми глазами: «Что за слезы на берегу в мирное время!» Куда-то сходил, с кем-то поговорил — раздобыл моторку. И их с Григорием взял.
— То-то! — сказал довольно Таборский. — Взаимовыручка — закон жизни. Я и Михаилу, брательнику твоему, немало добра делал.
— Делал волк добро корове! — сердито фыркнула Лиза.
Таборский, однако, и бровью не повел на это, зычно, во все горло объявил:
— Час — перекур, пять минут — работа! Есть возражения?
Долгонькими оказались эти пять минут. Тридцать одну копну накопнили Таборский тоже бегал, как застоявшийся жеребец. И, наверно, еще бы погребли, да тут неожиданно из накатившейся тучи хлобыстнул дождь.