Пути в незнаемое. Сборник двадцатый
Шрифт:
3
А во время войны, когда мы уехали в эвакуацию, я узнал и о других занятиях Хлебникова. Среди немногих самых драгоценных бумаг, вместе с тогда еще не перепечатанными на машинке рукописями двух своих романов, которым суждено было долго еще дожидаться печати (один из них — «Ужгинский кремль» — вышел всего несколько лет назад), отец отправил с нами в эвакуацию папку с бумагами Хлебникова, им полученными от поэта А. Крученых. Эти рукописи, завернутые в ковер и обшитые материей, странствовали с нами но Каме и Волге. Около этого небольшого, но тяжелого (а оттого, быть может, заманчивого для охотников на чужие вещи) тюка с рукописями мне пришлось стоять среди бурливших толп на пристанях в Чистополе, Казани и Куйбышеве, на нескольких вокзалах — я знал, что его надо беречь. Так судьбе угодно было начать мое участие в сбережении хлебниковского наследия: еще не зная его толком, я его сторожил.
Потом мы привезли драгоценный сверток в Ташкент.
В 1942 году в Ташкенте к отцу пришел поделиться своими общенаучными идеями сын художника Шемякина, нашего хорошего знакомого (мой брат занимался у него рисунком и живописью), — химик Федор Михайлович Шемякин. Занятия общими вопросами своей науки подвели его к проблеме ритмов разного рода, в том числе и временных ритмов. В разговоре с ним отец упомянул о мыслях Хлебникова относительно ритмов в истории. Федор Михайлович заинтересовался. Отец достает заветную папку с бумагами Хлебникова, показывает ее собеседнику. Я уже видел эти бумаги и все же с не уменьшающимся, а то и возрастающим любопытством смотрю на то, что отец достает из большой темной папки, и слушаю его пояснения. Вот полуистлевший журнал времен гражданской войны, где Хлебников напечатал заметки о числовых законах истории в применении к текущим событиям, которые по своим уравнениям он пробовал предсказывать. Вот составленные им столбики дат и уравнения истории. Рядом — страницы с расчетами законов движения планет. Он хотел, чтобы законы времени были универсальны, объединяли природу и историю.
Собеседник отца заинтересовался, просит дать ему почитать книги — выпуски «Досок судьбы», в которых Хлебников перед самой своей смертью излагал предположенные им числовые законы истории. Через несколько дней он их возвращает. Я снова присутствую при разговоре. Они говорят о писателе, который был и ученым. Его занятия историей из двух собеседников больше увлекали писателя — моего отца. Ученый был осторожным, но говорил, что ему было интересно познакомиться с этим поэтом. Исторические вычисления Хлебникова находятся на грани науки, истории и поэзии. Иногда и сам Хлебников говорил, что он сочиняет стихи из чисел. Поэтому его попытки составить уравнения истории могут оказаться ближе писателю-художнику, которому сродни размах исторического воображения Хлебникова; ученого поэтическое в этих занятиях скорее может отпугнуть, чем привлечь.
Как ни относиться к вычислениям Хлебникова, у него нельзя отнять (скорее всего поэтического, а не научного) дара предвидения. Этим он напоминал Нострадамуса, когда-то заинтересовавшего Гёте, а в недавнее время снова ставшего популярным; тот в стихах, изобилующих античными именами, сделал несколько удивительных предсказаний о будущем Европы.
Отец как-то, тогда же в Ташкенте, в другом разговоре, коснулся хлебниковского дара предвидения. В этот раз речь шла уже не о числовых расчетах Хлебникова, а о его комментарии к стихотворению одной девочки, которое осенью 1912-го он просил напечатать. В письме Матюшину [16] 5 октября 1912 года Хлебников писал, что стихотворение «рассказывает, как над маленьким сердцем нашего времени тяготеет образ Орлеанской девы. Через 4 года это поколение войдет в жизнь. Какое слово принесет оно? Может быть, эти вещи детского сердца позволяют разгадать молодость 1917—1919 годов. Они описывают трогательную решимость лечь костьми за права речи и государственности и полны тревожным трепетом предчувствия схватки за эти права. Важно установить, что эти предчувствия были. Оправдаются ли они или нет, покажет будущее». Разбору поэзии 13-летней Милицы, три стихотворения которой были напечатаны по его настоянию, Хлебников посвятил тогда же статью «Песни 13 весен», где писал: «В этой душе даже самые высокие числа иноземного быта не выше чисел русского быта, и юный дух с отчаяния бросается на меч, доказывая это. Итак, мы делаем вывод, что чувства этого сердца опережают его возраст. Они весть «я» в будущем — «я» сегодня… Итак, взрослые не отравленную ли чашу бытия дают детям (Россия завтра), если могла возникнуть эта горькая решимость… Здесь слышится холодный полет истины: родина сильнее смерти. Но эта истина становится величественной, когда ее твердят детские уста». Хлебников улавливает тяготение к образу Орлеанской девы, которую, уже оглядываясь назад, на события, Хлебниковым предсказанные, Пастернак через 13 лет упомянет в стихах о революции:
16
Матюшин Михаил Васильевич(1861—1934) — художник и композитор, муж писательницы и художницы Елены Гуро (1877—1913), которая примыкала к группе первых русских футуристов.
Замечание о «молодости 1917—19 годов» в цитированном письме, написанном в 1912 году, не случайно. Ведь в недавно напечатанной заметке Хлебников еще около 1911 года писал: «Желая проверить деловым путем возможность предвидения будущего, я построил предсказания для не столь отдаленных 1917—1919 г.», причем он считал эти годы «великим узлом, развязанным мной, событий». А в 1912 году Хлебников печатает «на свои собственные средства» (15 рублей, как он говорит в письме сестре) свой диалог «Учитель и ученик», где в связи с разбором времени паденья государств в древности, в средние века и в новое время задается вопрос: «Не следует ли ждать в 1917 году падения государства?» В том же 1912 году в сборнике футуристов «Пощечина общественному вкусу» Хлебников публикует заметку под названием «Взор на 1917 год», где приводится список закономерно повторяющихся дат падений государств, тот же, что и в диалоге «Учитель и ученик». Но последняя строчка добавлена (после «Индия 1526, Иудея 134»): «Некто 1917». Из контекста было ясно, что этот зашифрованный «Некто» — по цензурным причинам скрытый.
Это предсказание Хлебникова было известно Маяковскому, который в том же сборнике «Пощечина общественному вкусу» выступил со своими стихами. Он переиначил хлебниковское предвидение в известных строках из «Облака в штанах»:
…в терновом венце революций грядет шестнадцатый год.Маяковский не поверил точности предсказания Хлебникова, захотел поторопить чаемое — и ошибся. Почему Хлебников угадывал будущее и в этом, и в других случаях вернее, чем его соратники по футуризму? И возможно ли предвидение не вообще событий, а их дат? Имеет ли все это отношение к науке? Маяковский назвал такие работы Хлебникова «историко-фантастическими». Но почему эти фантазии на исторические темы иногда оказывались действительно пророческими?
4
Кажется важным разграничить две стороны дела. Первое — какого рода вопросы задавал Хлебников, думая о будущем. Это зависело от его понимания истории, совершающихся в ней событий, их направления; здесь ему помогал и широкий исторический кругозор, и художественное чутье, тонкий слух, заметный в приведенных его рассуждениях о стихотворении маленькой девочки. Интуитивно поэт, погруженный в размышления об истории, может угадывать многое: природа поэтического чутья остается еще во многом неизведанной. Второе — каким образом он получал свои ответы и насколько они (и методы их получения) были точны. Хлебникову хотелось создать науку об историческом времени. В этом он был созвучен всей культуре нашего столетия, в значительной степени обратившейся к исследованию времени. По-разному и наука (прежде всего физика), и литература, и другие виды искусства (театр, кино, музыка) подходят к новому пониманию времени. И даже сейчас, когда естественные науки, двигаясь по намеченному в первой четверти века пути, далеко ушли по нему, слова, сказанные Хлебниковым в одной из предсмертных статей о времени, продолжают звучать, как если бы он написал их совсем недавно:
«Про некоторые области земного шара существует выражение: «Там не ступала нога белого человека». Еще недавно таким был весь черный материк.
Про время также можно сказать: там не ступала нога мыслящего существа. Если не каждый самый мощный поезд сдвинет с места все написанное человечеством о пространстве, то все написанное о времени легко подымет каждый голубь в письме, спрятанном под крылом.
Это всего несколько вскользь брошенных, иногда очень метких, замечаний. Я не говорю о чисто словесных трудах по данному вопросу, которые не ведут к цели и служат плохим топливом паровозу знаний… Казалось, наука о времени должна идти тем же путем, которым шла наука о пространстве. Избегая заранее готовых мыслей, открыть свой разум, как слух, к голосу опыта, лежащего перед ним. Если в ушах не будет внутреннего звона и навязчивых голосов бреда, голос опыта будет, конечно, услышан. Задача — увидеть чистыми глазами весь опыт в кругозоре человеческого разума».
Хлебников считал свой собственный подход к членению исторического времени эмпирическим. Он составлял длиннейшие таблицы дат. Многие хронологические данные, относящиеся к древней истории, настолько проблематичны, что пытаться основываться на них в любых построениях было бы опасно. Очевидно, чувствуя это и желая иметь достаточно надежный материал, Хлебников все больше обращался к хронологии новейших, современных ему событий, где первичные данные почти всегда можно проверить.
В построениях Хлебникова было, по существу, одно основное допущение: цикличность исторического времени. Он полагал, что события повторяются либо тождественным себе образом, либо так, что за определенным событием через правильный (предсказываемый некоторым уравнением) промежуток времени следует событие, ему противоположное (например, за поражением Франции в войне с Пруссией следует победа Франции). Можно ли это исходное допущение считать вероятным? От этого в большой степени зависит оценка дальнейших рассуждений Хлебникова.