Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности
Шрифт:
Кто знает, когда или как Рубенс наткнулся на Силена впервые? Я все-таки предпочитаю считать, что Рубенса потрясло до глубины души полотно Тициана. «Кто этот уродец верхом на осле там сзади?» – наверняка подумал он. Все это фантазийное мельтешение на переднем плане тициановой картины вдруг забыто ради убогого зрелища Силена с ослом. «Вот где собака зарыта», – должно быть, подумал Рубенс. Всем своим видом Силен вершит молчаливый суд над происходящим. Силену известно, что весь этот дикий цирк – показуха. За ней – лишь простая истина, что жизнь не имеет смысла.
Скажу вам кое-что об этом Силене, которого Тициан нарисовал на картине «Вакх и Ариадна». Он очень устал и к тому же очень грузный. Никогда прежде кисть не живописала никого более грузного и уставшего. Он дремлет или по крайней мере в прострации. Ему
Если тицианову Силену когда и бывает весело, то не сейчас. Но именно такого Силена можно себе представить изрекающим свою знаменитую премудрость. Именно такой Силен соскочил из картины и так огорошил Рубенса. Он говорил с Рубенсом. Можно предположить, что Рубенсу он сказал то же самое, что и царю Мидасу в старом мифе. В греческих мифах царь Мидас искал Силена. Он слышал, будто Силен прячет какую-то истину, и любопытствовал, в чем она заключается. Он захватил хмельного толстяка в плен. Было ли это сложно? Он предложил Силену вина. Подменил воду в источнике лакомым пойлом, и Силен не смог уйти. «В чем тайна? – спросил царь Мидас. – Чего там ты знаешь? Что наилучшее для человека?»
«Тайна, – ответил Силен, – что лучше вообще не рождаться». «Второе же по достоинству, – добавил Силен, – поскорей умереть».
II. Забытый город Антверпен и некоторые размышления о том, почему Рубенс чувствовал себя в нем как дома. Возможно, все дело в витавшей там меланхолии
Рубенс построил в Антверпене дом. Место довольно причудливое. Этот чудак сделал во Фландрии венецианское палаццо. Ну, не прямо венецианское палаццо. От венецианского палаццо там отдельные элементы. Внешний фасад там – от комфортабельного жилища фламандского бюргера. А внутри – разгул венецианской избыточности. И даже внутри эта избыточность то есть, то ее нет. В некоторых частях дома дизайн успокаивается и снова становится североевропейским. Потом возле сада взрывается арками и скульптурой. То так, то эдак. Гулять по этому дому – будто кататься на американских горках. Некоторые комнаты темнотой соперничают с гробницей – такие они фатально бурые. Темно-бурые чрева, куда можно забиться на целую зиму. Они похожи на комнаты для забывания. Но, может статься, это комнаты для вспоминания, где проводишь часы напролет в созерцании прошлого. В любом случае это комнаты, которые расположены спереди. А внутренние фасады и дворики этого дома – совершенно другая песня. Короче, внешнее лицо здания – в комфортабельно-бюргерском стиле. Оно уводит к задумчиво-тусклым комнатам цвета бурого и еще бурее. А эти комнаты выходят на дворики, где царит венецианское шоу.
В общем, к чему на самом деле стремился Рубенс – так это к тому, чтобы скрыть свою венецианскую отраду. Можно ходить мимо этого дома всю свою жизнь и так и не узнать, что внутри скрыт цветок. Можно зайти внутрь, прошвырнуться по кухне и вообще ничего не узнать. Есть целая куча способов познакомиться с домом, так ни о чем и не догадавшись. Рубенсу это нравилось. Ему нравилась мысль, что за фасадом его бюргерского жилища скрыто палаццо. Он обернул свое палаццо в грязный мешок и спрятал прямо у всех под носом – в центре мертвого города Антверпена, когда там жил. Ему хотелось прогуливаться по мертвому городу его самым выдающимся призраком – оставшись тайной.
Почему Антверпен был мертвым городом – чтобы там жили призраки? Потому, разумеется, что эти мерзавцы заилили реку. Товарищи из Голландии забили на весь этот город аккурат в 1585-м. Да-с, они перекрыли реку на совесть – пичкали Шельду землей, пока с антверпенской гаванью не было покончено. И затем вернулись к изучению кальвинистских трактатов и звонкой монете. Именно тут, в Антверпене, они остановили испанцев и Контрреформацию. Это все есть в учебниках по истории. Не могу же я пересказывать их целиком. Там были Реформация и Контрреформация. Оранжисты и Габсбурги – и всегда французы, затаившиеся в тени. Были вопросы политические и духовные. Северные ребята, они же товарищи из Голландии, по сути, сказали Антверпену: подавитесь вы и своей заиленной рекой, и своим папой. И своей разбухшей, гниющей церковью. И своими габсбургскими самодержцами. Мы просто перевезем всю коммерцию
И вот в таком-то месте Рубенс прожил вторую половину жизни. Он бродил по городу-призраку Контрреформации, глядя, как все умирает, как город иссыхает и ускользает с ветром. Он построил свое тайное палаццо и приготовился увядать. Может, ему это даже нравилось. Может, ему это казалось забавным или попросту честным. Так он останется последним человеком в городе смерти.
III. Дилемма царя Мидаса и разочарование от как-бы-мудрости Силена. А если мудрость – не то, чем нам кажется?
Вряд ли мудрость Силена пришлась старому царю Мидасу по душе. В древних преданиях он никак особо не реагирует, этот царь. Он просто отпускает Силена. Предания ничего не говорят об ошеломленном молчании – но именно оно приходит на ум: ошеломленное молчание и потом ярость. Чтобы защитить свой разум от силеновой как-бы-мудрости, царю пришлось бы действовать быстро. «Жирный шут попросту сбился с пути, – должно быть, сказал себе Мидас. – Жирный шут пытается задурить мне башку. Или, скорее, никакой мудрости у него вообще-то и не было». Должно быть, царь убедил себя забыть о Силене и жить дальше. А какой у царя был выбор? За неимением альтернативы царю подобает жить и заниматься всякими там житейскими попечениями. Даже будучи по натуре циником, царь обязан верить хотя бы в собственные манипуляции. Будь у него такая возможность, он бы прикончил Силена на месте. Но у царей обычно хватает такта, чтобы не пытаться убивать любимцев богов. Вместо этого Мидас отпустил Силена на все четыре стороны и увлекся другими тайнами – то есть в итоге тайнами золота. И там его тоже настигло разочарование, все снова было не то. Царь Мидас, кажется, был не из тех, кто понимает намеки. Он гнул свою линию, и это его в конце концов погубило. Все, что любил, он обратил в золото. Он убил все, что было на свете ценного.
Во многих преданиях власть обращать все в золото Мидасу даровал именно Дионис (Вакх). Даже с учетом ярости и разочарования от силеновой как-бы-мудрости царь Мидас все же придумывает, как что-то для себя выкружить. Он понимает, что Дионису наверняка мил этот хмельной толстяк – старик, который так преданно все эти годы его наставлял. Царь Мидас скумекал, что если возвратит Силена богу, то выставит себя в лучшем свете. Может, он заслужит немного его благосклонности.
И царь Мидас не ошибся. Дионис очень доволен, что Мидас вернул ему его дорогого вечно хмельного наставника, Силена. Царь Мидас получает от бога особый дар. Бог дает Мидасу удивительную силу, о которой тот давно грезил, – силу превращать все в золото. Силу превращать все на свете – все-все на свете, вы слышите? – в золото.
Со временем Мидас осознаёт, что сила золотого касания – дар с подвохом. Потом до него доходит, что это вообще проклятие. Быть может, тогда-то царь и начинает ценить дар смерти – видеть отблеск того, о чем говорил Силен. А может, и нет.
Дальше в этой истории Мидас таки избавляется от силы золотого касания и становится последователем Пана. Он уходит в лес, который делит с сатирами и лесной живностью. И все же он по-прежнему что-то ищет. Старый Мидас уверен, что великая – последняя – истина должна скрываться в чащобе – там, где сатиры, пьяницы и всякие дионисийские бесчинства. Держаться в стороне он не может. Пронзительные звуки флейты Пана нравятся ему так, что он даже предпочитает их музыке Аполлона. Музыка Аполлона – торжественная музыка настоящего бога, а не те звуки, что исторгает сморщенный козлочеловек из своей флейты. Но Мидас не выносит музыки Аполлона. Это не дикая музыка леса. Аполлон таким недоволен. Его возмущают и грубый слух царя Мидаса, и его неумение слушать. Царь Мидас и впрямь никогда не был хорошим слушателем. Он не услышал от Силена, что должен был, и музыку толком тоже не умел слушать. Звуки просто влетали ему в уши, не обращаясь, как следовало бы, в понимание. Неспособность Мидаса различать между чем-то великим и просто диким рокотом леса – хмельной музыкой дурачества и кутежа – кажется Аполлону отвратной. Поэтому Аполлон награждает Мидаса парой ослиных ушей. «Вот что бывает, – говорит Аполлон, – когда слушаешь, как осел». И вот что Мидас обрел, желая что-то узнать, влюбившись в дикий гул и звериную круговерть лесных хмельных богов. Он отправился искать силеновой мудрости, а кончил полуослом.