Пять четвертинок апельсина
Шрифт:
И потом, уже после гибели отца:
Нет таблеток. Немец говорит, может еще достать, но он не приходит. С ума сойду. Своих детей бы продала, чтоб только раз нормально уснуть.
У последней записи, как ни странно, есть дата. Она-то и пролила свет. Мать тряслась над своими таблетками, прятала бутылочку подальше на дно ящика в своей спальне. Бывало, вынет, перевернет, посмотрит на свет. Коричневое стекло, на этикетке до сих пор можно различить полустертую надпись по-немецки.
Нет таблеток.
В
— Ах да, Уклейка, чуть не забыл!
И, обернувшись, метнул, как мальчишка мячик: поймаю — не поймаю. Такая у него была манера, прикинуться, будто забыл, и подразнить: мол, не ухватишь свой трофей, в Луару канет — и все.
— Твой любимец!
Я без труда поймала левой рукой апельсин, засмеялась.
— Скажи своим, чтоб сегодня приходили в «La Mauvaise R'eputation». — Подмигнул, глаза хитро блеснули кошачьим изумрудом. — Там что-то веселенькое намечается.
Мать, конечно же, в жизни не позволила бы нам отлучаться на ночь глядя. Хотя комендантский час пока в целом соблюдался не строго, были и другие опасности. Под покровом ночи случалось много такого, о чем мы и не подозревали, и в поздний час получавшие увольнительную немецкие солдаты часто наведывались в кафе, чтоб выпить. Они, понятно, стремились проделывать это не в Анже, где-нибудь подальше от бдительного ока «эсэс». Это мы знали из наших разговоров с Томасом, и иногда, заслышав с дальней дороги шум мотоцикла, я думала, что это он возвращается к себе. Я представляла себе его: ветром откинуты волосы со лба, лицо озарено лунным светом, льющимся над холодно-призрачной Луарой. Конечно, это мог быть кто угодно, но я всегда считала, что это Томас.
Сегодня все было не так, как всегда. Эта тайная встреча вдвоем, должно быть, вселила в меня смелость, и мне казалось, что все возможно. Накинув на плечи китель, Томас лениво махнул и укатил, вздымая из-под колес облачко желтой луарской пыли. И в тот же миг сердце у меня нестерпимо заныло. Потоком холода охватило острое чувство утраты, и я ринулась за ним, вдыхая его пыль, размахивая руками, и еще долго бежала, хотя мотоцикл уже скрылся за поворотом дороги на Анже, и слезы, стекая со щек, оставляли на пропыленной маске лица розовые дорожки.
Мне было мало.
Прошел мой день, такой необыкновенный день, и сердце уже рвалось на куски в бешенстве разочарования. Я взглянула на солнце. Четыре часа дня. Это длилось невозможно долго, почти весь день, но все равно этого было мало. Мне нужно было больше. Большего. От томившейся в груди этой новой жажды я в отчаянии кусала губы. Память о мимолетном прикосновении до сих пор сжигала мне ладонь. Я то и дело подносила руку к губам, целовала хранимый кожей жаркий след. Вспоминала, как заветные стихи, каждое его слово. Оживляла в памяти каждый драгоценный миг свидания с растущим неверием — как в зимнее утро, когда силишься вспомнить лето. Но мою жажду ничто не способно было утолить. Я хотела снова видеть его, сегодня же, сейчас же. В голове проносились бредовые видения: как мы вместе бежим далеко-далеко, как живем в лесу вдали от людей, питаясь грибами, и земляникой, и каштанами до самого окончания войны.
Они нашли меня на Наблюдательном Посту: с апельсином в руке я лежала на спине, глядя вверх на нависшую шатром осеннюю листву.
— С-сказала, что т-тут будет, — Поль вечно заикался в присутствии Рен. — К-когда р-рыбу удил, в-видал, как она в л-лес шла.
Рядом с Кассисом он казался таким робким, неуклюжим, он явно стеснялся своих обшарпанных полотняных штанов, перешитых из дядькиного комбинезона, голых щиколоток, торчащих из сабо. С ним приплелся и его старый пес Малабар на поводке из зеленого садового шпагата. Кассис с Рен даже не переодели школьную форму, волосы Ренетт были подвязаны желтой атласной ленточкой. Я всегда удивлялась, почему Поль ходит таким оборванцем, ведь у него мать белошвейка.
— Что это с тобой? — с опаской спросил Кассис. — Дома тебя нет, я уж было решил… — Он хмуро взглянул на Поля, потом предостерегающе — на меня. — Сюда ведь никто не приходил? Или приходил? — шепотом спросил он, явно стесненный присутствием Поля.
Я кивнула. Кассис раздраженно всплеснул руками.
— Я что тебе говорил? — сердито зашептал он. — Что я тебе говорил? Чтоб никогда не оставалась одна с… — Снова взгляд в сторону Поля. — Ладно, пошли-ка лучше домой, — сказал он уже громче. — Мать волноваться начала, она сейчас pave готовит. Ну же, скорей пошли, а то…
Тут Поль заметил апельсин у меня в руке.
— Ещ-ще д-достала? — спросил он смешно и с растяжкой.
Кассис с презрением посмотрел на меня, как бы говоря: Дурочка, что ж ты напоказ выставила? Теперь придется делиться.
Я застыла в нерешительности. Делиться в мои планы не входило. Апельсин мне был нужен на сегодняшний вечер. Но Поля уже охватило любопытство. Он мог проболтаться.
— Если никому не скажешь, дам тебе апельсина, — наконец проговорила я.
— От-ткуда он у-у тебя?
— Выменяла на рынке, — не моргнув глазом ответила я. — За кусок сахару и парашютный шелк. Мать не знает.
Поль кивнул, робко взглянув на Рен.
— М-можно прямо сейчас и поделить, — сказал он несмело. — У меня ножик есть.
— Дай сюда, — сказала я.
— Я порежу, — тут же вызвался Кассис.
— Это мой апельсин, — припечатала я. — Резать мне.
Мысли прокручивались молниеносно. Я, конечно, сумею припрятать немного апельсинной корки, но не хотелось, чтоб Кассис что-то заподозрил.
Повернувшись ко всем спиной, я стала делить апельсин, стараясь не порезать руку. На четыре части разделить было бы проще простого: сначала пополам и каждую половинку надвое — но на сей раз мне надо было отрезать еще кусочек, достаточно большой для моих нужд и в то же время достаточно маленький, чтоб тут же от всех припрятать, такой, чтоб можно было до поры держать в кармане. Надрезав, я увидела, что дар Томаса оказался красным севильским апельсином, кровавиком; я как завороженная уставилась на кровавый сок, стекавший по пальцам.