Пять президентов
Шрифт:
Фред заметно изменился. Он походил на человека, выброшенного из привычной колеи жизни. Гарду было достаточно увидеть, как дрожат его пальцы, чтобы понять это.
— Сегодня прекрасный день, — сказал Гард. — Но газеты пишут, что в Австралии ураган. Так-то вот.
— Гард! — Голос журналиста дрогнул. — Завтра этот ураган может быть здесь!
— Возможно. Ну и что? Сегодня небо безоблачное. Сегодня истина в этом.
— Брось! Я раскопал то дело… о Миллере.
Искусство сыщика во многом зависит от умения слушать: кто больше знает, тот и сильней.
— Я слушаю тебя, — сказал Гард.
Честер вытащил
— У меня нет протоколов, — сказал он. — И я не проводил следствия. Дело вообще не в фактах — они часто лгут. Дело в людях, которые стоят за этими фактами. Поэтому не удивляйся. Многое покажется тебе непривычным и странным…
— Я слушаю, — повторил Гард.
И он услышал то, что уже знал Честер.
…В то утро Миллер стоял у распахнутого окна. Была осень. Он смотрел на поток прохожих. Каждый торопился по своим делам. Редко кто поднимал голову, а если поднимал, то задумывался ли о большом мире, который его окружает? О людях, что шли рядом? О себе, наконец? Эдакие маленькие, замкнутые вселенные двигались по тротуару, далёкие от Миллера, как и он от них. И равно близкие.
Миллер захлопнул окно. Великолепие осени раздражало, как обман. Он оглядел кабинет. Всё стояло на своих местах, но Миллер испытывал состояние человека, увидевшего, что во всех углах вдруг занялся пожар.
Всего лишь несколько дней назад он пережил счастливый миг, когда внезапно, в каком-то истинном озарении нашёл то, что искал долгие годы. Это был тот миг, когда Миллер увидел путь до самого конца — так, будто уже прошёл его. Начинался он, как ни странно, в самом запаутиненном отсеке физики, куда давно никто не заглядывал, ибо там двери были заперты аксиомами. Миллера толкнуло отчаяние поиска, — право же, мысль его уже готова была ломиться в любую дверь.
Что означала его находка для него самого, для людей, он понял не сразу. Кинулся сначала к Дорону — докладывать, но что-то остановило Миллера, он словно споткнулся о взгляд этого военного в штатском, который прямо, как перпендикуляр, восседал в кресле. Споткнулся и забормотал о каких-то пустяках… Дорон, естественно, остался недоволен им больше, чем обычно.
«Главное — жить в мире с самим собой», — сказал кто-то из мудрых. Но у Миллера началась отныне мучительная схватка с самим собой. То, о чём он сегодня думал как о подлости, завтра казалось ему добродетелью. А послезавтра — наоборот. Его средство могло — действительно могло! — избавить мир от страшной угрозы ядерного самосожжения. Атомные бомбы, которые не взрываются! Водородные заряды ракет, которые не могут поразить и воробья! «Люди! Это возможно, возможно, возможно!» — хотелось ему кричать. Но люди бывают разными. «О да, — сказал бы Дорон, — это великолепно. Бомбы не взрываются — у противника! Вы, Миллер, великий патриот. Вы герой!»
Он скажет так и даже не улыбнётся.
Когда Миллер понял это, ему стало страшно. Конечно, он может нарушить подписку о неразглашении военных тайн и послать статьи с описанием «эффекта Миллера» и схемы установки во все ведущие журналы мира. Сделать его установку несравненно легче, чем создать атомную бомбу. Тогда он спаситель человечества от угрозы ядерной войны. Но тогда он государственный преступник в глазах доронов и его ждёт быстрая и «случайная» смерть, ибо дороны не прощают. Они убьют его просто потому, что так надо. В назидание другим.
Или — или. Выбор. Между славой и гибелью. Между благом человечества и собственным благом. Газеты твердят: маленький человек, сегодня ты особенно ничтожен. Ты винтик сверхсложной машины современности… Миллер тоже так считал. Но в наше время маленький человек может оказаться у кнопки, повелевающей силами ада и рая. Все беды и заботы мира лежат на твоих плечах, маленький человек, профессор Миллер!
Вот и сегодня, как много раз за последние дни, с потухшей сигаретой в руке он стоял посреди кабинета. По циферблату настенных часов бежала секундная стрелка. Секунды, минуты, часы… Рано или поздно, но он должен принять какое-то решение… На его открытие завтра набредёт кто-то другой. Это неизбежно. И тогда ответственность перед самим собой и перед всем человечеством ляжет на плечи этого другого, но кто знает, что решит он?
Когда зазвонил телефон, Миллер догадался, что это Ирен. Он волновался, видя издали девушку, похожую на неё. Он волновался, проходя мимо тех мест, где они бывали вместе. Миллер мог представить мир без себя, но представить себя без Ирен — это было выше его воли.
Он снял трубку:
— Да…
— Ты решил?
Миллер едва не застонал. Вчера, в минуту слабости, он малодушно попытался переложить тяжесть решения на её плечи. Он не сказал Ирен ничего о существе своего открытия, — он просто дал ей понять, что стоит на грани решения, от которого зависит либо их собственное счастье… либо счастье всего человечества.
Ирен ответила ему тогда: «Я хочу быть с тобой. Как всякая женщина, я хочу иметь свой дом, своих детей — твоих детей. И чистое небо над головой. Мне легко принять решение, но решать должен ты. Потому что, если это сделаю я, ты мне не простишь». Она права. И что бы она ему ни сказала, свободы в их отношениях уже не будет.
— Ты меня слышишь? — спросила Ирен. — Ты ещё не решил?
— Завтра утром…
Почему завтра утром, он сам не знал. Наступило молчание. Миллер готов был взвыть от боли.
— Завтра утром, Ирен! Я буду тебя ждать… И прости!
Он бросил трубку. Потом побрёл к двери. Его вёл уже не разум, а инстинкт, желание найти кого-то более сильного, умного, кому можно было бы пожаловаться, как в детстве он жаловался отцу.
Миллер не помнил, как очутился у двери профессора Чвиза. Это был единственный человек — его старый учитель, — к которому он ещё мог прийти. Не рассказать — об этом не могло быть и речи, — но хотя бы услышать его спокойный голос.
На дверях лаборатории горела надпись: «Не входить! Идёт опыт!»
Но Миллер не заметил её. Он дёрнул дверь, она не поддалась. «Старик опять заперся, чтобы ему не мешали», — подумал Миллер и нажал тайную кнопку, отключающую блокировку. Дверь распахнулась, и он вошёл в лабиринт установок.
Он шёл мимо электронных машин, не видя их, думая о своём. Его лицо отразилось в экране телевизора. «Нет, нет, — говорил он себе, — мой страх ложен! Разве прокляли себя создатели атомной бомбы?» Он шёл мимо колонн Графтена, мимо бетонных выступов, за которыми прятались шины, несущие в себе миллионы вольт напряжения, мимо пультов электронных микроскопов. «Хорошо то, что разумно, — билось в голове. — Какое мне дело до всех, если меня ухлопают дороны и меня не будет?»