Пять рассерженных жён

Милевская Людмила Ивановна

С одной стороны я была даже рада, поскольку очень переживала за свою фигуру, но с другой стороны это сильно сдерживало наше продвижение на пути к Рязани. Дорога была буквально устлана…

Но дело не в этом, на улицу Рязанскую мы приехали уже ночью. Поэтому зеленую дверь пришлось искать с фонарём. К тому времени благодаря ферментам я уже вновь обрела свою обычную лёгкость и на крыльцо взлетела как пушинка.

Взлетела и постучала.

В окне загорелся свет.

Я постучала ещё.

— Кто там? — спросил

мужской голос.

Это был голос Фрола Прокофьевича.

Признаться, я опасалась ловушки, поэтому на всякий случай сошла с крыльца и боязливо оглянулась на Тамаркиного водителя. Тот, как ни в чем не бывало, закуривал сигарету. Эта обыденность добавила мне духу, и я крикнула:

— Это я, Соня, открывайте.

— Сейчас, — услышала я в ответ и, секунду спустя дверь распахнулась.

На пороге стоял Фрол Прокофьевич в махровом халате. Я стыдливо отвернулась. Не знаю почему, но мужчина в халате ужасно смущает меня. Торчащие из-под халата волосатые и в любом случае кривоватые ноги кажутся мне верхом неприличия.

Так, отвернувшись, я и вошла в дом.

Вошла и удивилась. Фрол Прокофьевич, человек с детства привыкший к роскоши, в обывательском, конечно, понимании, вынужден был прозябать в таких отвратительно скромных условиях. Узкая комната, железная кровать, лоскутное одеяло, полное отсутствие телевизора. Там даже стула приличного не было. И стола. И, простите, совершенно не ясно было, где туалет. А ведь он мог в любую минуту мне пригодится после этих чудесных ферментов. И поросёнка. И всего прочего.

Фрол Прокофьевич торопливо накинул на кровать скомканное одеяло, в совершенно невообразимом пододеяльнике (думаю, ровеснике Джорджа Вашингтона) и пригласил меня:

— Присаживайтесь.

— Как? — изумилась я. — Прямо на постель? Вы бы хоть с верху набросили что-нибудь.

— Простите, у меня ничего нет, — вспыхнул он.

— Так сказали бы. Я привезла бы вам покрывало. И простыней. И пододеяльников захватила бы с наволочками. Горе горем, но нельзя же так опускаться.

И я опустилась на неубранную кровать, а куда было деваться? Не стоять же. После говядины Мирабо, сырого мяса и поросёнка это было не только трудно, но и небезопасно.

Фрол Прокофьевич присел со мной рядом и осторожно поинтересовался:

— Сонечка, а откуда вы знаете, что у меня горе?

— Господи, ну не от радости же вы сюда-то забились!

— Да, не от радости, — пригорюнился он. — Какая уж тут радость?

— Так давайте рассказывайте поскорей, — воскликнула я, тревожно прислушиваясь к разгулу поросёнка в желудке.

И Фрол Прокофьевич начал рассказывать.

— Сонечка, приношу вам свои извинения за причинённые неудобства, — сказал он, без этого он просто не мог. Интеллигент.

— Вы имеете ввиду свой труп? — уточнила я.

— Да, представляю, как вы напугались.

— Да нет, — решила я успокоить

его. — Больше напугалась, когда узнала, что вы живы. Это было не совсем неожиданно, но слишком близко к моменту прозрения. Я ещё толком и осознать не успела, а вы уже вот он. Ловко вы всех провели.

— Всех, но не вас, — напомнил Фрол Прокофьевич. — Поразительного ума вы человек.

— Это да, порой сама себе изумляюсь, — вынуждена была признаться я.

— Но вы наверное не поняли, зачем я это сделал? — беспомощно пряча под халат свои волосатые ноги, спросил он.

«Видимо, моё отвращение становится слишком заметно,» — подумала я, старательно отворачиваясь от этих жалких ног.

— Вы, вероятно, и не догадываетесь какими сложными отношениями связан я со своими бывшими жёнами, — с необъяснимым пафосом продолжил Фрол Прокофьевич.

— Трудно не догадаться, — вставила я.

Фрол Прокофьевич, видимо, в своей каморке без дела не сидел и заблаговременно приготовил эту речь, в которую не включил мою ремарку, а поэтому оставил её без реакции.

— Вы, вероятно, осуждаете меня за тот спектакль, который я вынужден был разыграть в день своего рождения, — продолжил он.

— Ха, осуждаю, — снова не удержалась от комментария я. — Этот спектакль на вашем месте я бы разыграла лет двадцать назад и под шумок смайнала! Вы просто герой!

Видимо, я окончательно поломала ему сценарий, потому что Фрол Прокофьевич утратил официальные вид и тон, так не шедшие под его халат и ноги, и радостно завопил уже не по заготовленному тексту:

— Как?! Что я слышу?! Сонечка! Вы не осуждаете меня?! Вы меня понимаете?!

— Не осуждаю, но и не понимаю. Резать надо было не себя, а ваших жён. Редкостные змеи, они и меня чуть до греха не довели.

И тут из него полилось. Он схватил меня за руки и с жаром поведал, как непросто ему жилось, как таскали его, беднягу, из постели в постель, и как с каждым переходом он не досчитывался в кошельке денег, а на голове волос. Как грязно интриговали эти бабы, как заставляли его врать, кривить душой, предавать свои ценности, как пользовались его слабостями, среди которых на первом месте было благородство.

— Соня! — кричал воспалённый обидами Фрол Прокофьевич. — Соня! Вы знаете каково, чувствовать себя проституткой?!

Я потупилась, потому что в детстве мечтала овладеть этой профессией, но уже к шести годам увлеклась балетом, а потом перешла на спорт…

Впрочем, везде одно и то же. Чем бы ты ни занимался, везде приходится интриговать, врать, кривить душой, предавать свои ценности и позволять использовать свои слабости.

В противном случае очень быстро выясняется, что ты никому не нужен и, более того, что существо ты не только бесполезное, но и вредное.

Дай бог счастья тому, кто со мной не согласен, хотя разум ему нужней.