Пятая рота
Шрифт:
Я оттирал свой автомат от грязи и копоти, со злостью, которую испытывал к себе и к своей страсти к рисовке:
«Надо же, какой выискался! Дай-ка мне! Дай-ка я покажу!», — думал я про железяку, которой так неудачно пытался открыть цинк. Кому из нас в восемнадцать лет не приходилось переоценивать свои возможности? Но тут моя самоуверенная беспомощность была видна целому взводу! Напыщенный дятел (это я про себя) решил блеснуть хваткой, которой у него отродясь не было и обосрался прямо у всех на глазах. Вдобавок саднили сбитые костяшки пальцев.
Глупый, глупый дух, я не думал тогда, что убогая
Пройдет совсем немного времени, и я освою этот прибор для взлома консервов до совершенства. Двадцать месяцев цинкорезы будут с нами в палатке, землянке и на операциях. Весь срок службы патроны, запалы и консервы будут вскрываться исключительно цинкорезом и я привыкну к нему до такой степени, что, вернувшись домой, долго не смогу открыть консервную банку некогда привычным консервным ножом.
Но это будет чуть позже, а пока настроение у меня было «ни в Конную Армию».
— Вас куда распределили? — спросил я у братьев и у разведчиков.
— В роту связи, — похвастался Щербанич-младший.
Парням повезло. Полковая рота связи — это не второй взвод связи с примитивными рациями. Рота связи — это аппаратура. Та самая, на которую мы учились. Это возможность выйти на связь с любым полком, с любой точкой в Афгане. Пусть крохотная, но возможность поговорить с Союзом, где за такой же аппаратурой сидит выпускник нашей учебки. Рота связи — это, наконец, возможность поймать что-нибудь запретное, какую-нибудь западную волну. Это возможность первым в полку узнавать все самые свежие новости, о которых никогда не расскажут на политзанятиях. Да что там говорить?! Рота связи — это жизнь, а батальонный взвод связи — жалкое существование. Так и сгниют мои молодость и талант никем не востребованные в тупорылой пехоте. Двадцать месяцев я буду таскать простейшую Р-149, пока мои однокашники будут работать на нормальных радиостанциях с мощными антеннами.
— Не ссы, братуха, — Рыжий хлопнул меня по плечу, — вместе службу тянуть будем. Меня во второй разведвзвод направили. Так, что, служить будем в одном батальоне.
Утешение, конечно, хоть и слабое, что буду служить дальше с Рыжим, с котором на одном КАМАЗе в Афган приехал. Только я — связист, а он разведчик. Разные подразделения, как ни крути. Разные палатки. Разные деды. Разная служба. И не с Рыжим, а с Щербаничами я был в учебке в одной роте.
— А вас куда? — спросил я остальных разведчиков.
— Эдика — в какой-то Шибирган, — пояснил Вадим, — а меня в разведроту.
— А где это — Шибирган?
— Говорят, километров двести от полка. Дикое место. Колонна раз в месяц. И больше ничего.
— Тоска, — посочувствовал я Эдику.
— Тоска, — согласился он, — Вы все вместе в полку будете, хоть иногда друг друга увидите, а я…
Действительно: ему было хуже любого из нас. С Рыжим мы будем служить в одном батальоне, к Щербаничам тоже можно будет иногда зайти на дежурство — разве они откажут
Все познается в сравнении. Минуту назад не было человека в полку, более меня обделенного жизнью и горько пенявшего на свою несчастливую судьбу. Но, стоило мне узнать, что Эдик распределился еще хуже меня, то мое собственное положение показалось мне чуть ли не завидным. Всегда приятно, что кому-то еще хуже, чем тебе. От этого на душе как-то легче делается.
Как хорошо, что существует такая вещь как чистка оружия. Занятие нетяжелое, требующее прилежания, а не физической силы, оно позволяет вот так вот, сесть в кружочек и вести неторопливые разговоры. И не надо бегать, ползать и стрелять. Сиди себе и надраивай автомат до блеска. И делом занят, и пот не капает. Но все хорошее когда-нибудь кончается.
— Карантин, становись! — это возник Малёк, отряженный Востриковым, — по машинам.
«Уралы», съехав по серпантину вниз, через кишлак Ханабад доставили нас обратно в полк.
— Орлы! На сегодня занятия окончены. Приготовиться к построению на ужин. Вечером в летнем клубе будет кино. Семин!
— Я!
— Головка от ружья. Если вечером я тебя не буду наблюдать в строю, то до конца службы ты будешь бедным человеком. Вопросы?
— Никак нет.
— Вольно, разойдись.
Когда строй рассыпался и народ пошел отмываться перед ужином ко мне подошел Рыжий:
— У тебя сухпай остался?
— Остался, а что? — не понял я.
— Давай вместо ужина постираемся?
— Зачем?
— Чудак! Секи сюда. В карантине пятьдесят четыре человека. Так?
— Ну?
— Вот тебе и «ну»! А кранов всего восемь.
— Ну?
— Баранки гну. Раздели пятьдесят четыре на восемь.
— Ну?
— Вы, мордвины, все такие тупые или тебя одного в армию делегировали?
— Я не мордвин. Я русский, — поправил я Рыжего, — ты толком объясни: чего хочешь?
— Если стираться после ужина, то очередь до нас часа через три дойдет. Тогда будешь выбирать: или идти в кино в мокрой хэбэшке, или сидеть в модуле? Врубился теперь?
— А-а, — протянул я, — ну, так бы сразу и сказал.
— А я тебе «так сразу и сказал»: давай постираемся до ужина.
— Смотри-ка, — похвалил я Рыжего, — хохол, хохол, а соображает.
Я разыскал Щербаничей и вывалил им резоны не ходить сегодня на ужин. Те согласились, что кино будут показывать когда стемнеет и сидеть в ночной прохладе в мокром хэбэ не полезно для духовского здоровья. Таким образом, когда сорок восемь молодых сержантов отбивали шаг, маршируя на ужин, шестеро самых умных, во главе с хитрым хохлом стирались в умывальнике.
Знаете, за что я люблю Афган и весь Краснознаменный Туркестанский военный округ? За то, что там удобно стираться. Я это понял еще в учебке. Постирался — и ни в коем случае не выжимай! Встряхни пару раз и вывешивай. Через двадцать минут все высохнет. Я засекал. После того, как ты повесил невыжатую хэбэшку, с которой в песок под ногами стекают ручейки воды, времени у тебя останется как раз на то, чтобы сходить обратно в модуль за сигаретами и спичками, вернуться и, не спеша, выкурить сигарету.