Пятая сура Ирины Лещинской
Шрифт:
— Я и не утверждал, что отправил их в Испанию, — холодно отпарировал рави. — В Испанию я отправлял камни, любезно предоставленные мне сотрудниками господина Рувинского. Все одиннадцать девушек дали добровольное согласие отправиться в Мекку седьмого века и стать там женами или наложницами некоего Мухаммада, которого мусульмане почитают как пророка. И, если бы не они, уверяю тебя, комиссар, и тебя, директор Рувинский, и тебя, Песах, в том, что государство Израиль не существовало бы сейчас, в двадцать первом веке — все закончилось бы в седьмом.
— Что ж теперь? — спросил Роман, когда мы вышли из ешивы «Брухим». —
— Можно, — бодро сказал я, — отправить в седьмой век коммандос и вернуть девушек силой оружия.
— Это, действительно, возможно? — взбодрился Бутлер. — Я слышал, что подобная экспедиция уже проводилась однажды, но не знаю подробностей.
— И не узнаешь, — отрезал директор Рувинский, не хуже меня знавший, что произошло, когда Мишка Беркович, шестнадцатилетний новый репатриант из Киева, вместо обещанного ему Сохнутом конца двадцать первого века оказался в начале седьмого. Мишку вызволили, но кто, кроме считанного количества посвященных, знает о том, что этот Беркович успел-таки стать отцом пророка Мухаммада? В «Истории Израиля» я посвятил этому эпизоду главу «А Бог един…», и мне начало казаться, что скоро у этой главы появится достойное продолжение.
— Не думаю, — сказал я, — что наш родной Совет безопасности при нашем родном правительстве пойдет на то, чтобы потратить несколько миллионов наших родных шекелей и рисковать жизнями двух десятков наших родных коммандос, чтобы вызволить из гарема одиннадцать проституток, тем более, что почти все они, насколько я понял, новые репатриантки.
— И я даже не могу предъявить этому рави обвинения! — продолжал возмущаться Роман. — Девушки, действительно, подписали бумаги о том, что добровольно отправляются в седьмой век! И машину времени рави использовал согласно инструкции, где нет ни слова о том, что обмен материей между временами не должен включать живых существ. Это ваше упущение, господин директор!
— Не знаю, упущение ли это… — задумчиво сказал Рувинский, а Роман все не мог успокоиться:
— Я подам рапорт в этот Совет безопасности и государственному контроллеру! Я…
Он замолчал, будто ему в голову пришла неожиданная мысль. Мы втиснулись в авиетку Бутлера, и Роман, став вдруг задумчивым, повел машину в сторону перекрестка Аялон, где наши пути должны были разойтись. Уже высаживая нас с Рувинским перед терминалом Центральной станции аэротакси, Бутлер сказал:
— Я одного не понимаю: почему рави Леви упорно твердил о том, что спас Израиль? Что он имел в виду? Он сделал то, что сделал, но — почему?
Мне не хотелось открывать дискуссию, и я сказал:
— Послушай, Роман, этот вопрос не мог не возникнуть у тебя с самого начала. Ты не задал его, значит, у тебя был ответ.
— Был, — кивнул Роман. — Я решил, что рави, как человек сугубо религиозный и праведный, принципиальный противник проституции. И потому избавил наше общество хотя бы от части этих… э-э… жриц любви… Такая, так сказать, у него была мицва.
— Ну и что? — нетерпеливо спросил Рувинский, потому что Роман опять замолчал.
— Вечером, после работы, я, пожалуй, вернусь к рави и задам ему этот вопрос, — сказал Роман.
— Ты можешь подождать до завтра? — спросил я, и директор Рувинский поддержал мою просьбу кивком головы. — Ответ, как мне кажется, должен быть обязательно отражен в исторических документах. Иначе откуда было возникнуть самому вопросу?
— Мне кажется, Песах, — сказал директор Рувинский, когда мы уже сидели в его кабинете и ждали, пока принесут кофе, — мне кажется, что у нас с тобой возникла одна и та же идея.
— Да, — согласился я. — Как будем проверять? Подбором альтернатив или моделированием?
— В альтернативы я тебя не пущу, — заявил Рувинский. — Займемся моделированием.
Мы занялись этим после того, как выпили по три чашки кофе и обсудили все детали. К вечеру мы вернулись в кабинет, директор Рувинский держал в руке компакт-дискет с разработкой модельного мира, я набрал номер Бутлера и, когда Роман появился на экране, сказал коротко:
— Приезжай.
Комиссар примчался немедленно, и мы вместе просмотрели запись. Пройдясь по всем альтернативным мирам, создав несколько миллионов виртуальных вариантов события, используя все исторические сведения и материалы уголовного дела об исчезновении девушек, компьютер Штейнберговского института вытянул из глубины веков документ, который наверняка имел место в действительности, но не дошел до нашего, двадцать первого, века по очень простой причине — папирус, господа, штука непрочная. Это было жизнеописание некоей Ирины Лещинской, репатриантки из Санкт-Петербурга.
Просто Ира любила мужчин. Всех. А особенно — каждого. Даже если у него текло из носа, живот висел как лопнувший воздушный шар, а изо рта пахло гремучей смесью водки «Кеглевич» и сигарет «Харакири». Одни приезжают в Израиль по зову предков, другие в поисках интересной работы, третьи вообще по ошибке. Иру позвал голос плоти. В журнале «Андрей» она увидела стереофото знойного израильского мужчины (им оказался известный красавчик-мафиозо Хаим Брух) и немедленно вспомнила, что бабушка ее была чистокровной еврейкой. Через два месяца Ирина Лещинская пришла к хозяину массажного кабинета «Наша мечта» и была принята на службу без долгих проволочек. Разумеется, хозяин сначала лично убедился в высоком качестве товара.
Жизнь в Израиле оказалась, впрочем, не такой радужной, как ее себе представляла Ира, читая петербургские газеты. Половину денег забирал хозяин, треть — сутенеры и охранники, девушки-коллеги грозили выцарапать ей глаза, если она не умерит пыл, потому что сами они не собирались делать клиентам то, что умела и позволяла себе делать Ира. В общем, было о чем и поплакать поутру.
А однажды явился этот рави. Молодой, красивый, бородатый. Ира уже имела дело с религиозными, в постели они ничем не отличались от прочих, но этот оказался странным до невозможности. Заплатив Ире вперед, он сел на краешке стула и заявил, что за свои деньги желает, чтобы она его выслушала. Только молча.
Ира слушала молча, воображая, что отработает свое потом, после лекции.
— Арабы, — говорил рави, — куда более сексуальны, чем евреи. Особенно тот, от кого пошел ислам, Мухаммад. Он написал Коран, и мусульмане воображают, что книгу эту подарил им Аллах. А ты знаешь, что Мухаммад мог в одну ночь любить сразу пять десятков женщин? Я говорю тебе это не просто так. Я готов тебе заплатить — о сумме мы договоримся, — если ты согласишься стать одной из жен этого арабского пророка…
— Я согласна, — вставила Ира, она уже имела дело с несколькими арабами, они, действительно, были хороши в деле, — но ты должен привести этого Мухаммада сюда, потому что девушкам не разрешается принимать клиентов на стороне.