Пятерка с хвостиком и другие веселые повести
Шрифт:
Я вынужден был согласиться.
Поговорили мы еще немного о том, как хорошо быть знаменитым артистом, и заснули. И приснился мне сон…
Между прочим, сны мне почему-то часто снятся какие-то путаные, с приключениями и фантастикой. И я люблю их рассказывать. Ява всегда просит: «А расскажи-ка, что тебе снилось?» И я охотно рассказываю… Ява завидует моим снам и говорит, что я во сне живу интересней, чем наяву, и было б для меня, наверно, лучше, если бы я все время спал и не просыпался…
Так вот приснилось мне… Будто сижу я посреди сцены на царском троне в какой-то огромной
Из темного зала отовсюду (из партера и с ярусов) таращатся на меня коровьи и бараньи морды. Тут и там, на местах зрителей, всюду сидят коровы, овцы, бараны и прочий рогатый скот. И меня это нисколечко не удивляет. Как будто так и нужно. В первом ряду сидит наша однорогая корова Манька, Явина пятнистая Контрибуция, козел Жора и колхозный бык Петька. И я то и дело незаметно (чтоб не видно было другим зрителям) моргаю им, как подмаргивает артист своим родичам, которые пришли на спектакль.
А в основном я произношу какой-то длинный монолог — без слов, но очень умный и красивый… Наконец я кончил и склонил голову, ожидая аплодисментов. А в зале гнетущая тишина. И вдруг я спохватываюсь: какие тут могут быть аплодисменты, если у них, у моих зрителей, не руки, а копыта! А где вы слышали, чтобы кто-то аплодировал копытами? Чего я, дурной, волнуюсь? Мои же зрители просто не могут аплодировать. Они могут только мекать, бекать, мукать. Но из уважения ко мне они этого не делают. Они молчат, выражая тем самым восхищение моей игрой. Манька и Контрибуция растроганно вздыхают. Козел Жора вытирает кончиком бороды глаза. А колхозный бык Петька, известный хам и грубиян, плачет, как ребенок. Взволнованный, я встаю, но, вместо того чтобы раскланяться, вдруг хлопаю на весь зал кнутом (у меня в руках уже не скипетр, а кнут!). И зрители мои с гвалтом срываются с мест. Миг — и в зале пусто. Никогошеньки. Одни стулья.
И тут вдруг из-за кулис на сцену выходит… Ява. В форме милиционера.
Грохоча сапогами, направляется ко мне и говорит:
«Чего нарушаешь? Не нарушать! А то сейчас заберу в отделение».
Я гневно смотрю на него:
«Кто дал тебе право так со мной разговаривать? Я — царь!»
«Какой же ты, к бесу, царь. Ты — вор! Ты украл часы у настоящего царя, и вот у меня ордер на твой арест. Товарищ царь, вы арестованы!» — И Ява показывает мне какую-то бумажку.
Меня охватывает страх.
«Ява, — говорю я, — ну зачем ты так… Ведь ты же знаешь, как все было. Это же случайно».
А он сердито:
«Кто дал тебе, вору, право называть меня, представителя власти, на «ты»? Опять нарушаешь?!»
«Извините, — прошу я, совсем сбитый с толку, — но я думал, что мы с вами друзья».
«Индюк думал», — сурово говорит Ява и вдруг накидывает мне на голову какую-то дерюгу. И вот я связан, ничего не вижу, не могу шевельнуть ни рукой ни ногой. Какая-то ниточка от дерюги щекочет мне лицо, а я не могу ее отстранить. И это так нестерпимо, что хочется крикнуть, но крик застревает у меня в горле, и… я просыпаюсь.
Оказывается, по мне ползала муха. Когда я открыл глаза, она сидела на кончике моего носа и потирала от удовольствия передние лапки. Я сделал губами — пфуй! — муха слетела, прожужжала где-то под потолком и села мне на лоб… О сне нечего было и думать.
Я сел на тахте и глянул на «милиционера» Яву. Он мирно спал, подложив под щеку ладонь и причмокивая губами, как младенец.
— «Не нарушай»!… У-у, змеюка! Предатель! — пробормотал я и пырнул его пальцем в бок.
Он сразу проснулся, вскочил и сел, хлопая заспанными глазами:
— Га? Что?!
— Вставай, а то я уже проснулся, и мне скучно, — спокойно сказал я.
— Тю!… Дурной! — И он шлепнулся на подушку и закрыл глаза.
— Не нарушай! — милиционерским тоном сказал я.
— Отчепись, я спать хочу.
— А ну тебя, соня! — сказал я, соскочил с тахты и вышел на балкон подышать свежим утренним воздухом.
А утро какое! Лучистое, звонкое, ясное, как новая копеечка. И веселое, голосистое, певучее… Ох, какое же певучее!…
«Аве-е, Мари-ия, а-аве, Ма-ария-а…» — печально выводит в растворенном окне высокий и чистый мальчишеский голос.
И в ту же минуту:
«Джама-йа-а-ай-ка! Джамай-ка!…» — бодро и весело звенит все тот же голос уже из второго окна.
«Са-анта Лю-учи-ия! Санта Лючия!…» — волнами льется он из третьего. И одновременно из четвертого — его же задушевное, грустное и совсем уж детское: «Мамма, Мамма…»
Аж мурашки по коже!
В то лето киевляне увлекались песнями итальянского мальчика Робертино Лоретти, и почти в каждой квартире были его пластинки. С раннего утра неслось над городом пение голосистого Робертино.
«Вот бы нам с Явой такие соловьиные голоса, — подумал я. — Не ломали б мы голову, как прославиться. Стояли бы себе на сцене возле рояля, выпятив грудь, и только рот разевали…» Ан дудки! Нашими голосами только «Пожар!» или «Караул!» кричать. А если уж в артисты, то только в драматические. Или в кино! Вот это да! Вот это мы можем! Кино!… Радость щекочет мне живот. Мы же сегодня будем на киностудии! На настоящей киностудии, где снимают фильмы… И увидим известных киноактеров. И как фильмы снимают, посмотрим… И все такое интересное увидим!… Эх! Даже не верится!…
Ява уже встал. Мы быстренько завтракаем — и айда!
…Как прекрасны люди утром! Будто росою умытые! Бодрые, свежие и как будто даже хрустящие, как молодые огурчики. А глаза у них какие! Чистые и ясные, как цветы, что только распустились.
Мы едем в автобусе, и я вокруг все рассматриваю. И такое у меня настроение расчудесное. И так я всех люблю! И так мне хорошо!
Бодрым шагом заходим мы во двор, где живет Валька. Нам нужно зайти сначала к ней, а потом уже к Максиму Валерьяновичу. Вдруг мы видим большую ватагу хлопцев (человек двадцать, не меньше) и среди них Будку. Они толкутся как раз у Валькиного подъезда, во что-то играют — не пройдешь никак. Мы в нерешительности остановились. И тут Будка заметил нас. Я увидел, как загорелись у него глаза. Он что-то сказал хлопцам, и те кинулись к нам. Момент — и мы окружены со всех сторон.