Пятерка
Шрифт:
Глава тринадцатая
Войти в «Аргонавт» было как вернуться в дом, который твои родные продали и уехали, не дав тебе об этом знать. Да, прошли годы, как он здесь был, и так же пахло здесь бараньими отбивными и острым рыбным супом, как ему четко помнилось. Но появились различия. Снаружи здание было раньше выкрашено «эгейской синью», а теперь стало ярко-желтым — Кочевнику этот цвет напомнил то, что он видел мысленным взором, когда закрывал глаза и выдыхал долгое «ля» в конце песни «Мне не нужно твое сочувствие». Да, он действительно видит Цвета, когда поет. Еще различие: раньше при входе нежно звякали колокольчики, теперь тебя встречало лишь гудение вентиляторов под потолком. Зато хотя бы было тихо.
Касса стояла на
Классная, Джимми. Как всегда.
Джимми не было. На его месте сидела мрачноватая девица с темными волосами и отстукивала кому-то эсэмэску на сотовом.
— Привет, — сказал Кочевник.
— Садись, где место найдешь, — ответила она, не отрываясь от экрана.
Найти место было просто. Семь-восемь столов стояли пустыми, но несколько человек сидели по красным виниловым кабинкам. Лампы с золотистыми абажурами освещали предутренних посетителей. Кочевник насчитал трех парней — похоже, студенты колледжа — в одной кабинке, юная парочка, жмущаяся друг к другу, занимала вторую, а третью — одинокого вида мужчина средних лет. Он читал книгу и пил холодный чай. Кочевник занял кабинку подальше от всех, возле окна, откуда открывался вид на Восточную Конгресс-стрит, и стал ждать, пока подойдет официантка. С выбранного места ему была отлично видна фреска с изображением греческой галеры на стене напротив, рядом с кухонной дверью. Красивая штука, и она проплыла через годы почти без изменений с самого семьдесят восьмого, как говорил Джимми. Это был год, когда открыли «Аргонавт».
Естественно, это был «Арго», построенный для Язона и его товарищей ради похода за Золотым руном. Под солнечным небом, украшенным кружевами облаков, резал синие волны острый нос корабля. Перед ним летели чайки, серые плавники дельфинов высовывались среди белых барашков. Здоровенные аргонавты ворочали веслами — в этом варианте их было по двадцать на каждом борту. Перед мачтой с раздутым сероватым парусом стоял чернобородый Язон, указывая вперед правой рукой с вытянутым пальцем. Кочевник всегда думал, что это реальная цветная фреска, по стилю похожая на блестящие работы Максфельда Парриша, которые он видел в одном художественном альбоме у Ариэль. Внизу, где начинались волны, была подпись «Миалодеон», а был ли это оригинальный автор или последующий реставратор, Кочевник не знал.
Он продолжал ждать. Кто-то же здесь работает, наверное, потому что у других посетителей еда и питье были. Жаль, не догадался захватить из больницы журнал, но опять же не стоило: больничные журналы больницей и пахнут. Нужно было что-то, на что смотреть, кроме собственных рук, так что он слегка шевельнулся на стуле, полез в карман джинсов и вытащил некий предмет, который был с ним с самого вечера в «Кертен-клаб».
Это был симпатичный кусочек чистого кварца, который дала ему Мерил Буониконти — ныне Мерил Каприата. Кочевник положил камешек на стол и стал на него смотреть. Он пытался постичь глубины веры. Мерил каким-то образом верит, что целебные кристаллы вступятся за нее в битве против рака. Терри и Ариэль верят, что Бог, или Иисус Христос, или кто еще там поможет Джорджу в битве за жизнь. В чем разница? Лично он предпочел бы кристалл, потому что эту хреновину можно подержать в руке, и есть от нее толк или нет, а она существует, она твердая и весомая. В самом крайнем случае можно прижимать ею бумаги.
Он протер глаза основаниями ладоней. Кто стрелял в Джорджа? Тот же, кто убил Майка? Разные снайперы в разное время и в разных местах? Можно ли в этом вообще найти какой-то смысл? И Берк говорит, что по ней тоже стреляли? Что, открыли сезон охоты на «The Five», и если да — тут он
Он вымотался, нужно выпить кофе. Из кухонной двери вышла официантка, увидела его — и отступила обратно в кухню. Да сколько можно! Иди сюда, черт бы тебя побрал! Он снова посмотрел на кристалл и подумал, что бы на эту тему мог сказать его отец. Дин Чарльз в своей непрестанной — чуть ли не фанатичной — погоне за женщинами навертел бы на эту тему романтическую историю, что этот кристалл показывает образ будущей возлюбленной, и когда человек в него заглядывает верно и держит вот именно так, он увидит в нем лицо красивого, не говоря уже, что желанного, ангела… и вот она ты, детка, вот она ты.
Из того, что сейчас он знал про своего отца, и из того, что в свое время рассказывали ему товарищи отца по группе, он сделал вывод, что все деяния Дина Чарльза имели единственную цель: макнуть любимый фитилек в любой сосуд с медом, который только попадется на дороге. Единственную — кроме музыки. А может, в последнее Кочевнику хотелось верить, потому что своя глубина веры у него тоже есть. Он хотел верить, что музыка тогда была важна, что, когда его отец метал в публику пылающие аккорды гитары и притягивал микрофон к потному лицу, выкрикивая слова «Мемфиса», это было из чистой любви к музыке. Но женщины были повсюду. Перед сценой и за кулисами, в ресторане после концерта и возле фургона, и «попадались случайно» возле мотеля. Девочки из бара, секретарши, домохозяйки, официантки, застенчивые девушки, желавшие показать ему свои песни, и напористые девахи, желающие пробиться в шоу-бизнес. Тихие и шумные, блондинки и брюнетки, рыжие и мелированные, а иногда случайная королева «соула». Кочевник много получил рожков с мороженым и кусков пиццы от товарищей отца по группе, много посмотрел с ними фильмов в городах, больших и маленьких, а из табличек «Не беспокоить» в номерах, где останавливался в мотелях Дин Чарльз, можно бы не одну стену выложить.
С ним никогда об этом не говорили, но в конце концов мальчишка, обожавший своего отца, достаточно вырос, чтобы заметить, как проползают по тому женские взгляды, как говорят женщины между собой, глядя на него уголком глаза, как они улыбаются ему навстречу, касаются его, подбираются поближе — вдохнуть горячий пот музыканта и разогретый кожаный наряд.
«Джонни! — сказал однажды его отец в пятницу вечером в мотеле „Бест вестерн“ в Мэнсфилде, штат Огайо, когда по телевизору показывали „Грязную дюжину“. — Ты не против был бы досмотреть это у ребят?»
За несколько минут до этих слов он быстро глянул на часы.
«Ноль проблем, па, — ответил Джонни, сдвигаясь на край кровати и надевая кроссовки. — Не против, конечно».
Но когда сын обернулся посмотреть на отца по пути к двери в холл, они оба знали, на что смотрят.
«Пап? — спросил Джонни. — Ты маму больше не любишь?»
«Шутишь? — прозвучал ответ, сопровождаемый сухим смешком. — Еще бы я твою маму не любил. А знаешь, почему я ее так люблю? Потому что она мне подарила тебя, вот почему. Мы с тобой — двое мужчин, живущих на дороге. Свобода и музыка, что может быть лучше? Беги скажи Дэнни, что я вам велел пойти пиццы поесть. О’кей?»
«О’кей, па», — сказал сын, потому что Дин Чарльз был светом его мира и уже много лет в маленьком домике в Восточном Детройте, между Сентер-лейн и Роузвил-стрит сидела на полу Мишель Чарльз, окруженная множеством Библий и религиозных брошюр, нахмурив сосредоточенно брови, и глаза отчаянно бегали по строчкам в поисках чего-нибудь, во что можно поверить, потому что она нашла у своего мужа любовные письма в коробке с обувью.
Но как подруга Бутча Манджера осталась ему предана и после того, как он избил ее до полусмерти, — думал Кочевник, ожидая официантку, — так и Мишель Чарльз оставалась верна и предана своему мужу. Что такая женщина могла делать с этим носорогом Дином? Давать ему свободу, подумал Кочевник. Не мешать странствовать, зная, что он всегда вернется домой, пусть даже только для того, чтобы перетянуть гитару.