Пятерня
Шрифт:
Валера проделал много отвратительных вещей, надеясь, что изощрённые пытки успокоят душевную боль. Но сам перестал быть человеком. Вместо него осталась дыра в пространстве, вырезанная по контуру Валеры. И в дыру эту непрестанно сквозило. Однажды он с ужасом обнаружил, что пытки надоедают. Мучить другого человека день за днём, словно по рабочему расписанию, становилось постылым.
«Живодёр» с трудом разлепил опухшие веки. Он утратил связь с миром: мог моргнуть и не знать, сколько прошло времени – секунда или несколько часов. Его разум
Собственная прожаренная плоть придала сил, но лишь оттягивала неизбежное. Он знал, что скоро умрёт. Единственным желанием стало приблизить конец. Но только мучитель в очередной раз откинул крышку люка, как в подвал потянуло мясным ароматом. Будь у него силы – он вырвал бы собственный желудок, чтобы не испытывать аппетита, заставляющего жить.
Валерий спустился к своей жертве, и мужчина разглядел предмет, который тот держал в руках. Мимолётная надежда придала его голосу сил.
– Я вспомнил твоего щенка.
Слова оглушили Валерия.
– Я же врал, что понимаю, о ком ты всё время говоришь. Сколько их у меня было? Не отличить. Какая разница? Я их использовал, как салфетки. Но я постарался. Напряг память. Твой был особенно мягоньким. Я даже удивился. Обычно в них туго входит.
Дыхание Валерия участилось.
– Знаешь, что было самым забавным? Он умолял, чтобы я пощадил сучку-мать. Я её пожалел. Выколол глаза, чтобы она не видела, как я развлекаюсь. Но ушки-то у неё остались. Он верещал, как поросёнок.
Вся сцена, как он увидел её, когда вернулся домой, ожила перед Валерой. Растерзанная семья. И широко раскрытые глаза жены. Остекленевшие.
Существо усмехнулось. Он возбудился, словно переживал всё заново. Но боялся перегнуть палку.
– Это ведь у твоего была огромная родинка на попке? Я её хорошо запомнил.
Слушать, как маньяк мучил сына, было невозможно. Отец, испепелённый горем, хотел только одного – прекратить всё. Заткнуть подонка, пусть бы он на вечность остался наедине с отчаянием.
Тогда Валерий решился.
Он сорвал ключ с шеи, и цепочка больно оцарапала кожу. Показал ключ на вытянутой руке. Мужчина умолк, как загипнотизированный.
Валерий оставил ключ посередине между собой и тварью в обличье человека, которая уничтожила его жизнь. Затем устроился на полу и принял удобную позу, чтобы отдача не увела дуло в сторону. Взвёл оба курка на старом охотничьем карабине и снёс себе голову. В воздухе остро запахло порохом и горелой плотью.
Тюремщика не стало.
А ключ пылал расплавленным металлом рядом – только протяни руку. Боль в искорёженном теле разом пропала. Собравшись с силами, маньяк заёрзал по полу и пополз к ключу. Грубый бетон срывал свежие струпья с обрубка. Он полз и оставлял за собой грязный след. Цепь звенела позади. Как только она натянулась до предела, он вытянул руку, чтобы заграбастать ключ.
Сколько бы сантиметров ни разделяло его и ключ: один, пять или десять – не важно. Каждый миллиметр раскинулся Большим каньоном. Через раскрытый люк подвала, далёкий, словно на небесах, лился тягучий аромат тушёного мяса.
Синий платочек для Лили Марлен
Зимой 1942 весь Берлин напевал «Лили Марлен».
Шлягер доносился из кафе. Его крутили по радио. И даже хозяин магазина пластинок на Мирендорфплатц каждый вечер открывал двери настежь, чтобы трескучая запись лилась на улицу. Не сосчитать количество переделок, которые пели в окопах.
– Сойдёмся вновь, под фонарём, моя Лили Марлен…
Одной только встречей солдатская фантазия не ограничивалась. Они развратно пели о женских ласках и умирали девственниками.
Песню пытались запретить. Признали упаднической. Говорят, что её исполнительницу Лалу Андерсен, собирались отправить в тюрьму. Но угрозы не были страшны самой прилипчивой мелодии. Кроме того, «Лили Марлен» любил сам «Лис пустыни» Роммель.
По другую сторону фронта, в Москве, напевали «Синий платочек».
К двадцать пятой годовщине Октября вышел фильм «Концерт фронту». На экране весельчак-егоза Райкин заправлял бобину в киноаппарат и из муара появлялась белокурая муза Клавдия Шульженко. Страна вторила своей любимице:
– Кончится время лихое, с радостною вестью приду, снова дорогу к милой порогу я без ошибки найду…
Любая из этих песен, несомненно, понравилась бы комсомолке Лиле Сорокиной. Ей даже довелось услышать несколько тактов «Лили Марлен», пока немецкие офицеры избивали её на полу избы. Пол ходил ходуном от ударов, когда её размазывали тяжёлыми сапогами по доскам, и иголка слетела с дорожки. Осталось лишь мрачное шипение.
Перед смертью её раздели догола и выволокли на снег. Один из солдат в шутку облил её ледяной водой из кадки. На морозе вода ошпарила, как кипяток. Лиля истошно заверещала.
Солдаты и офицеры громко смеялись и улюлюкали. Как свора охотничьих собак, они погнали девочку к наскоро сколоченное виселице, и понукали её грязными ругательствами.
– Nutte!
– H"undin!
– Schickse!
Молодой офицер приподнял невесомую Лилю, чтобы на шею накинули грубую верёвку. Обледеневшие волокна царапали кожу. Немцы смеялись и тыкали пальцами в кровавую кашу, в которую превратилось лицо девушки. Правая бровь стекла вниз, как воск на свечном огарке. Второй глаз не открывался вовсе. Из-под чёрной щелочки между веками выступили розовые слезинки и быстро высохли на морозе. Распухшие губы не закрывались: сквозь сиреневые валики виднелись обломанные зубы.