Пятиэтажная Россия

Пищикова Евгения

Предметы в списке, возможно, остались прежними (за исключением мелочей, вещевых предлогов и междометий — хрусталя, видеотехники, стенки), но теперь они, стоя в ровном своем ряду, составляют совсем другое высказывание. Их выпотрошили и набили новым смыслом.

Восьмидесятые

Относительная вещевая стабильность длилась всего-навсего двадцать пять лет — с 60-го по 85-й год. Но то были мирные, ленивые, обывательские годы, и тянулись они неспешно. Не сразу, конечно, сложился набор Гонтмахера, далеко не всем зажиточным советским семьям он достался в полном объеме, и далеко не сразу утвердилось идеологическое обеспечение относительного довольства. До публичного обсуждения уместности честной любви к автомобилю дело, кажется, так и не дошло — так долго спорили о штанах и полированной мебели. Ведь грех какой — сервант с комодом!

В дилогии Любови Воронковой «Старшая сестра» и «Личное счастье», изданной

в 1958 году (прекрасное чтение, полное документальных деталей), мы можем застать младенчество будущего общественного спора — иметь или не иметь? Перед нами разворачивается трогательная история комсомолки Зины Стрешневой, столкнувшейся с имущественным искушением.

Зина растет в рабочей семье: «Коврик, вычищенный снегом, ярко пестреет голубыми и красными цветами. Полотняные чехлы на диванных подушках, выстиранные и проглаженные, сияют свежестью. Большая полотняная скатерть, с тугими складками на сгибах, лежит на столе, словно впервые выпавший снег. Зелены и свежи цветы на окнах. В комнате тепло. Из-под большого желтого абажура лампы проливается на стол широкий круг света. Зина взглянула на стол и сразу увидела, кто чем был занят. На одном краю лежат тетради и букварь — Антон делает уроки. Чуть подальше — красный клубок шерсти с начатым вязаньем: мама вязала теплые носки Изюмке. На другом краю стола — раскрытая книга, общая тетрадь и в ней карандаш: папа готовился к политзанятиям». Это добрый, хороший, теплый мир. Зина, «вальцовщикина дочка», любит свою комнату, приучена уважать соседей, встает в школу по заводскому гудку. Но есть и другой мир — с ним она сталкивается, зайдя за нерадивой подружкой, дочерью инженера Белокурова (красота фамилии сразу настораживает): «Зина незаметно приглядывалась к окружающему. Какие богатые вещи! Ковер, на круглом столике бархатная скатерть, на резной полочке хрустальная ваза, в ней цветущая вишня, сделанная из розового шелка… На окне, среди цветов, аквариум с одиноко плавающей золотой рыбкой».

Супруга инженера Антонина Андроновна гордится достигнутым (она, разумеется, отрицательный персонаж, советская мещанка): «Кто такая я была? Простой диспетчер. Жила бедно, в какой-то комнатушке. А теперь? Отдельная квартира, ковры, машина, домашняя работница. Есть чему поучиться?»

Учиться, конечно, нечему. Красота — красотой, но богатая вещь несет в себе грех, опасность. Зина борется с собой и побеждает себя.

Ближе к добродетельному финалу дилогии она посещает ГУМ и, радуясь изобилию и красоте увиденного («Из-за широких витрин разливались сияющими потоками шелка, манили пестротой свежих красок ситцы, штапели, маркизеты, кокетливо выставляли узкие носы светлые туфельки, облаками нейлона и капрона дымилось розовое и голубое дамское белье»), все же решает, что эти вещи ей ни к чему. «Разве я могла бы одеть эту пышную прозрачную ночную рубашку? А занавески у нас еще хорошие, к тому же их сшила из полотна мама. Неужели же она, Зина, снимет мамины скромные красивые полотняные шторы и повесит какой-то дрянной тюль?»

Нет, никогда! В вещевой иерархии 1958 года одно из первейших мест занимает мануфактура. То же самое, между прочим, происходит и нынче — огромное, знаете ли, значение в убранстве квартир приобрели разнообразные воланы, оборки и складки. Мануфактура вернулась! Занавески, они же шторы, они же гардины, они же портьеры (вернее, их возвращенная ценность) — одна из главных вещевых новинок двухтысячных. Что бы это значило на языке вещей? Мы хотим занавеситься, скрыться? Спрятаться? Ну, это скорее бы подошло к нашим девяностым, и пришли бы преуютнейшие занавеси вместе с железной дверью. Нет, тут другое. В Москве (да, собственно, и в любом российском городе) нет такого товарного понятия — вид из окна. Купить «вид из окна» не всегда могут даже богатеюшки, потому как и дорогие дома строятся Бог знает где — и у Третьего кольца, и возле транспортных развязок, и на пустырях, и на заводских задах. И покупают эти квартиры люди, для которых Москва — поле боя, а вовсе не милое обжитое местечко. В квартире — полноценная сказка, блестящий пол, сверкающие анфиладные дали, а за окном нелюбые, страшные дома, машины гудят, холодом несет от МКАДа. Занавесить вид! Не спрятаться самим, а спрятать постылый город. Но это мы как-то перескочили через тридцать лет, и тянет вернуться обратно, в милое, теплое, ханжеское время. Итак, если в 58-м к «богатым» вещам следует однозначно относиться с опаской, то в семидесятые годы речь идет уже не об абсолютной греховности домашней красоты, а о вкусе. Мещанство не в обладании, а в неправильном обладании!

Сборник газетных статей «Мир в доме» («Известия», 1972 год) открывается репортажем. Журналист и художник-дизайнер (преподаватель художественно-промышленного училища им. Строганова) провели акцию — прошли по квартирам целого подъезда в новостройке. Цель — посмотреть, как обставлены квартиры. Нашелся материал для некоторого морализаторства. Мебель во всех квартирах слишком уж одинаковая, вся — полированная. Комнаты, заставленные «гарнитурами», предназначены для вещей, а не для детей и людей. Нехорошо расставлять безделушки на книжных полках — книги сами по себе значительная и важная часть интерьера. Ковры на стенах — немного старомодно… Ведь счастливым обладателям нового жилья с центральным отоплением не надо думать о сбережении тепла! А одна хозяйка повесила парчовые занавески на кухне. Позор ей! Вывод — есть еще недоработки по части эстетического воспитания советского человека. И есть недоработки у нашей легкой промышленности! Самое интересное — журналистов во время их адского набега на приватное пространство не пустили только в одну квартиру. И то хозяйка долго извинялась и в итоге объяснилась: «Бедно у нас… Даже холодильника нет…»

Как не понять печаль застенчивой женщины. Самыми главными предметами в любой добропорядочной квартире многие годы были Телевизор и Холодильник. Это отец и мать всех вещей в доме, и они находились между собой в некотором идеологическом споре. Сначала в соревновании важным было первенство («Вот встанут на ноги наши молодожены, купят сперва телевизор, а потом и холодильник…»), затем, уже в восьмидесятые, основное значение приобрели количественные показатели. Согласитесь, если в одной семье три телевизора и один холодильник, а в другой — три холодильника и один телевизор, то семьи эти имеют прямо-таки полярные жизненные философии. Телевизор — символ светскости, но и общинности; готовности семьи к новой информации и новым впечатлениям, но и согласия строить свой уклад и домашние ритуалы вслед за Программой. А холодильник — символ замкнутости, закрытости. Абсолютное вещевое воплощение отгородившейся от государства семьи — это закрытый холодильник, набитый «закрытыми» на зиму банками с собственными продуктовыми запасами.

Положение этих великих вещей в доме тоже показательно. Телевизор стоит на видном месте — и это обстоятельство даром для него пройти не могло. В течение тридцати лет всякий уходящий из семьи муж оставлял ключи на телевизоре — как бы передоверяя ему свои функции руководства домочадцами. Оставлял на видном месте! Рядом со всеми прочими домашними сокровищами, стоящими на телевизорной крышке — шкатулкой с «золотом», вазой, часами.

А вот русский холодильник — всегда был гол как сокол. Снаружи, разумеется. Обратите внимание, насколько печальна прокатная судьба большинства сериалов, снимающихся по западным лицензиям — в силу некоторых обязательств перед владельцами копирайта, телевизионщики вынуждены выстраивать домашние интерьеры будто бы типичной российской семьи в атлантическом стиле. Диван посреди комнаты, на холодильнике — ворох записок, пришпиленных магнитами. Маленькое несовпадение с житейской правдой, бывает, рушит всю задушевную атмосферу ситкома. Русский обыватель диван на юру не ставит и ерунды на холодильнике не пишет. Он любит, чтобы все было по правилам. Если в банке лежат шпроты, то на банке и написано — «Шпроты». А если в холодильнике лежит колбаса и огурцы, то почему на нем должна висеть записка: «Доброе утро, любимая»? Никакой любимой там пока что нет.

Так год за годом складывались отношения главных вещей дома, и складывался статусный набор благополучного обывателя. Основу его составляли вечные вещи.

Советский человек верил в долгую жизнь вещи, в то, что она долговечнее хозяина и предназначена хранить память о нем. Срок жизни советского статусного предмета — 25–30 лет. Качество предмета при этом не обсуждалось. Об этом много писали, и мне не хочется повторять давно обдуманное — действительно, машина была просто машиной (не важно какой), телевизор — просто телевизором. Это высшая степень телесно-духовного обладания вещью — с таким безусловным доверием, с такой верностью относятся к сокровищу, драгоценности, реликвии.

И вот такими-то расслабленными, с ленивыми улыбками на устах, мы вывалились в девяностые годы.

Девяностые

«Меняю комнату в перспективной (!) двухкомнатной квартире и новый автомобиль ВАЗ-21063 на отдельную квартиру или дом в ближайшем Подмосковье».

«Трехкомнатную квартиру (станция м. Сокольники) плюс автомобиль ВАЗ-21093 меняю на трех-четырехкомнатную в Центре».

«Представительский автомобиль „Татра-613“, в отличном состоянии, цвет серый металлик, пробег 60 тыс. км. На однокомнатную квартиру».

«Новый автомобиль ВАЗ -21043 (экспортный вариант) меняю на квартиру в районе Юго-Запад».

«Спальню Д-10, жилую „Хеда“ (Румыния), кухню „Елена“ (ЧСР) в упаковке и двухкомнатную квартиру меняю на четырехкомнатную квартиру, желательно в районе метро „Курская“, „Таганская“».

Это обыкновенные частные объявления, типичные объявления, размещенные в 1992 году в газетах «Ва-банкъ» и «Обо всем». То были последние годы, когда люди знали свою мебель по именам, и первые годы потребительского ученичества — искаженная ценность вещей-сокровищ сыграла с нами премилую шутку.