Пятиозерье
Шрифт:
Доктор Пробиркин отношения к медицине не имел. Впрочем, научных степеней в иных областях знания он не имел тоже.
Редкостно невезучий Пробиркин закончил технический вуз восемь лет назад, в самый разгар рыночных реформ.
В то время, не имея опыта или блата, устроиться по специальности было трудно, — уволенные инженеры выстроились длинными очередями у центров трудоустройства. Недолго думая, обладатель новенького диплома с энтузиазмом окунулся в стихию рынка — стал менеджером в небольшой частной фирме.
Доктор считался неплохим специалистом, когда фирма рухнула. Прохиндеи-владельцы прихватили авансы клиентов и смылись. Подчиненные остались у разбитого корыта.
С тех пор Сергей (именно так родители назвали Пробиркина) настойчиво — и пока безуспешно — искал новую сферу применения своих талантов. Этим летом поиски привели, неожиданно для него самого, на должность инструктора по плаванию ДОЛ «Варяг», или, сокращенно, — плаврука.
Оклад был символический, но идея провести лето на всем готовом в живописном курортном месте увлекла Доктора. Хотелось отдохнуть от круговерти последних месяцев и поразмыслить на лоне природы о жизненных планах...
На традиционной вечеринке в начале сезона, когда набранные с бору по сосенке вожатые, воспитатели и кружководы знакомились и приглядывались друг к другу (впрочем, имелся и костяк персонала, хранивший традиции, — люди, постоянно, из года в год, выезжавшие на все лето в лагерь), — на той вечеринке захмелевшего Сергея одолел бес словоохотливости. Былая работа составляла большую часть жизненного опыта плаврука и он настойчиво развлекал присутствующих рассказами на специфичные темы. Начинались истории одинаково: «А вот когда я торговал пробирками...»
Тогда, с легкой руки Леши Закревского, он и стал Доктором Пробиркиным. Впрочем, намертво прилипшая кличка звучала не обидно, и Сергей откликался на нее, как ни странно, даже с некоторой гордостью.
05 августа, 07:48, ДОЛ «Варяг»
Склон круто поднимался от Чертова озера к ограде лагеря — и приходилось хвататься за ветки и невысокие кустики, чтобы удержать равновесие.
Степаныч выглядел рыболовом, идущим с утренней ловли — чехол с демонстративно торчащей удочкой и нелегальным содержимым закинут за спину, на зажатом в левой руке прутике трепыхаются два толстеньких, с золотисто-черной чешуей карася — подарок Чубайсу. Рыжий разбойник обычно встречал хозяина у неприметной, скрытой кустами прорехи в тронутой ржавчиной железной ограде...
Но сегодня отнюдь не кот поджидал там Степаныча.
— Ну-у-у?!! — Вадим Васильевич Горловой, начальник «Варяга», не счел нужным поздороваться с подчиненным или хотя бы констатировать, что утро сегодня действительно доброе.
Его «Ну-у-у?!!» звучало убийственно, как речь талантливого прокурора, — хотелось оправдываться и каяться во всех прошлых, настоящих и будущих прегрешениях.
— Опять браконьерствовал? До каких пор предупреждать?! Охота когда открывается, а?
Вопрос прозвучал риторически. Горловой сам баловался охотой и прекрасно знал, что стрельба уток начинается в предпоследние выходные августа.
— Дети сюда отдыхать, между прочим, приехали. А тут пальба по утрам! Ну а если дробь шальная вдруг залетит и кого зацепит?!
«Положим, это он врет, — подумал Степаныч. — Заряды половинные, и от лагеря далеко... Не то что дробь, звук и тот не дойдет. А как сам начлаг ближе к осени с дружками-приятелями... с карабинами, небось, на кабанов пойдут... Вот там-то точно пуля версты на три улететь может...»
— Да тебя за одну только пьянку увольнять пора!
Здесь Горловой тоже передергивал, с девяти утра до пяти вечера Степаныч к бутылке не притрагивался.
— И пьешь-то в одиночку, как бирюк — что тебе там в голову пьяную взбрести может? Отберу ружье на хрен...
Начальник сделал шаг вперед, словно желая немедленно привести угрозу в исполнение. Степаныч смотрел на него неподвижным взглядом, рука перекатывала в кармане нагревшиеся медные гильзы.
Горловой сменил тему:
— А котище твой?! Детишки чуть не в истерике, когда он птичек у них на глазах жрать начинает...
«Рыжая настучала, — думал Степаныч, — больше некому... Принес ее черт тогда, ни раньше, ни позже...» (Действительно, Ленка Астраханцева вела свой отряд в столовую, когда неподалеку Чубайс отнюдь не «жрал» — тащил, гордо подняв голову, с немалым трудом добытого дрозда.)
— В общем, этот разговор — последний. Еще одна жалоба, — и увольняю.
Начальник лагеря круто развернулся и направился в сторону административного корпуса, по-хозяйски оглядывая свои владения. А подчиненный продолжал смотреть на него. В удаляющуюся спину.. Между лопаток. Неподвижным, слегка прищуренным взглядом — так смотрят сквозь прорезь прицела...
Горловой шагал и сам себя убеждал, что Степаныча надо все-таки уволить. Но — не хотел признаться, что истинная причина не имеет ничего общего со всеми перечисленными минуту назад проступками.
Ружья, и зарегистрированные, и нелегальные, держали почти все сторожа в окрестных лагерях. Они же часто втихую занимались незаконной охотой — и администрация, и местный участковый смотрели на это сквозь пальцы. Да и кто согласился бы сторожить зимой опустевшие ДОЛы со штатным смехотворным пугачом — сигнальным револьверчиком?
Трезвенники среди контингента сторожей и подсобников тоже не преобладали. Даже три совмещенных ставки давали мизерную сумму. Найти желающего заняться хлопотливым делом (пусть, как Степаныч, пьющего, немого и браконьерствующего) было трудно. А увольнять найденного просто глупо.
Но Горлового подталкивал к такому решению страх — глубинный, затаившийся на дне подсознания страх.
...Однажды поздним вечером Горловой заинтересовался слабым отблеском света из подсобки. И заглянул сквозь мутное стекло.
Вопреки опасениям (или надеждам), собравшихся на тайную вечеринку подростков-токсикоманов начлаг не обнаружил. За шатким столом, сервированным свечой, стаканом и бутылкой водки, сидел Степаныч — спина упиралась в стену, голова откинута, глаза закрыты...
Разочарованный начальник отправился дальше, когда его догнал приглушенный, тоскливый, раздирающий душу вой — из подсобки. Звуки казались чуждыми для горла человека — так может выть волчица у разоренного охотниками логова. Затем высокий, переполненный болью и тоской вой-стон сменился другим — хриплым рычанием, полным обреченной ненависти.