Пятый сон Веры Павловны
Шрифт:
Инвалид подъехал так близко, что Сергей явственно почувствовал его нечистое дыхание. И явственно увидел неровные зубы в полуоткрытом провальном рту – мелкие и кривые.
Но Морицу слова инвалида понравились.
– Если тупой, выбирай подруг не тупее, – с прежним добродушием кивнул он. – Тебе точно сладкое надо есть, выпестыш, а то ты похож на червя.
И предложил:
– Может, трахнешь портвешку? Как цикутой, слюной разбавлен.
Венька вновь растерялся. А качки за соседним столиком непонимающе переглянулись.
– Всему дивишься, пока не побываешь за границей, – Мориц смотрел теперь только на инвалида. – Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница… Помнишь?… Мы с тобою вместе мечтали… Пошляться по Таврии, а шляемся по заграницам… Сколько Зин пронеслось, сколько Лен… Мы рухнули с тобой, как русский рубль…
– Я ранее не судимый, – Венька со страхом посмотрел на фужер с красным портвешком, полностью растворившим его слюну.
– Химия на суахили, – добродушно продолжил Мориц. – Боты Батыя… Ставь боты в угол…
Несовершеннолетний инвалид не выдержал. Какая-то пробка перегорела в его голове. Он заорал:
– Ты чё, оглох? Чьи в лесу шишки? Сейчас татар позову!
Странным движением Мориц приподнял солнцезащитные очки.
Он приподнял их на какую-то секунду, но Сергей успел понять, что поэт-скандалист не видит инвалида. Скорее всего, он разговаривает с неким непонятно откуда доносящимся до него голосом, понял Сергей. И на шишки Морицу было круто накласть. Его безмерно расширенные зрачки занимали все пространство, отданное природой глазам. Без химии на суахили тут вряд ли обошлось. Правда, насчет татар несовершеннолетний инвалид тоже, несомненно, загнул. Кто после Ермака принимает татар всерьез?
Но Мориц оставался Морицом. Однажды у Философа он долго объяснял гостям, почему настоящая пьеса может быть занимательной и одновременно с этим не иметь никаких литературных достоинств. Это как в трамвай вхаракириться, лениво объяснял тогда Мориц. Ведь в по-настоящему интересной пьесе недостаточно представить пару привычных положений, надо еще поразить зрителя новизной и припугнуть его странностью. Звучало красиво, и убедило многих, даже одного седого поэта, чьи пьесы не первый год шли в театрах Томска. Но именно в тот Мориц, ни секунды не поколебавшись, помочился прямо в гостиной.
Карма такая.
– Давай, давай денежки, – бормотал несовершеннолетний инвалид, чуть откатываясь, будто готовясь к какому-то невиданному звезду. – Я люблю денежки. Ты Бога бойся.
– Бог это еще не все, – добродушно ответил Мориц.
Теперь Сергей точно видел, что разговаривает поэт-скандалист с кем угодно, может, даже с самим собой, только не с инвалидом.
– Кроме Бога, старый дрозофил, существует насилие.
Как бы решив подчеркнуть высказанный постулат действием, Мориц, не вставая со стула, мягким, но сильным движением ноги отправил коляску с инвалидом в самый дальний конец террасы. Олечка-официантка радостно захлопала в ладошки, но тут же испуганно спохватилась. Только у самого края террасы перепуганный Венька-Бушлат сумел притормозить кресло. Личико у него сморщилось:
– За что?
– За родину!
– Эй, козел, – негромко позвал один из качков. – Тебе, тебе говорю, козел. Ты зачем обижаешь сирого инвалида?
– А все таково, каковым является, – непонятно ответил Мориц. Наверное, на качков ему тоже было круто накласть. Он голоса слышал, фигур для него, видимо, не существовало. – Все создано сообразно цели. Невозможно, чтобы что-то было не таким, каким должно быть.
– Слушай сюда, козел, – повторил один из качков, вставая. – Я тебя спрашиваю, зачем обижаешь сирого инвалида?
Сергей взглянул на часы.
Суворов запаздывал.
Придется махать копытами, огорченно подумал Сергей, удобнее перехватывая под собой ножку стула.
Но драки, к счастью, не случилось.
– Кто это?
Все обернулись.
– Кто это, Мориц? – негромко переспросил, поднявшись по ступенькам, невысокий бледноватый человек в светлом костюме. Интересовал его качок, угрожающе приблизившийся к столику, занимаемому Сергеем и поэтом-скандалистом.
– Чудовище – жилец вершин с ужасным взглядом… – непонятно начал Мориц, но новоприбывший, оказывается, знал продолжение:
– …схватило несшую кувшин с прелестным задом.
И повторил, внимательно рассматривая замершего качка:
– Кто это, Мориц?
– Медведь-шатен, – добродушно ответил поэт-скандалист. – Но он одумался. Он не будет в унитазе рыбу ловить. Он будет рыбные места показывать.
Суворов негромко рассмеялся.
Его узнали.
Никаких криминалов за ним не числилось, даже дурных слухов не ходило, но стояли за Суворовым большие деньги, и стояли за Суворовым очень большие люди, поэтому трогать Философа было опасно. Никому не следовало его трогать. Все, кому надо, это знали. И качки знали. Стараясь не терять достоинства, они неторопливо покинули кафе. Через минуту синяя «шестерка» газанула на повороте.
– Ты тоже иди, Мориц, – улыбнулся Суворов. – Здесь тебе не надо оставаться.
– Я хотел ему портвешка заказать.
– А это? – указал Суворов на полный фужер.
– Это тоже для Морица, – ухмыльнулся Сергей. – Только этот портвешок отравлен.
– Чем?
– Слюной инвалида.
Суворов обернулся и внимательно глянул на приткнувшегося к стойке Веньку-Бушлата, глубоко уязвленного тем, что качки его бросили.
– Поехали, старый дрозофил! – приблизился к Веньке Мориц.
Он удивительно добродушно (таков, видимо, был у него настрой) принял слова Суворова.
– Не приближайся ко мне! Ты псих!
– Это ничего, если вместе, – загадочно ответил Мориц. – Поехали, поехали, я тебе колготки подарю.
– Какие колготки?
– Колготки «Помпея». Влекущего цвета. Специально для кривых ног, – объяснил Мориц и, несмотря на Венькины протесты, выкатил инвалидное кресло из кафе.
– Мне домой надо!
– Тебя ведь на Каштак переселили с Обруба?
– Оставь меня, оставь. Ты псих! Говорю, оставь меня.