Пятый угол
Шрифт:
Документы были поданы во 2-й медицинский.
На этот раз мое постыдное социальное происхождение не сыграло роковой для меня роли. Я срезался на первом же экзамене по литературе. «Железный поток» Серафимовича — тема, доставшаяся мне по билету, сгубила меня. Я написал, что это скучный, плохой роман, в котором нет ни одного запоминающегося героя. Расцарапанный собственным свободомыслием, я наивно трепал своими молочными зубами произведение, считавшееся в те годы классическим.
Легкомыслие юности благословенно — оно порождает бесстрашные поступки, о которых потом принято говорить, что они закономерны. И в них действительно есть святая закономерность легкомыслия.
Мои деньги были на излете. В последней папиросной коробке лежали восемь рублевых бумажек — восемь дней жизни. Разменяв их в ларьках на мелочь и уложив ее столбиками по пятьдесят копеек, я удвоил свой капитал.
Мысль о возвращении домой, в Харьков, даже не приходила мне в голову. Я был в том состоянии непоколебимого физиологического безрассудства, которое повергает в ярость пожилых людей.
— На что вы рассчитываете? — спрашивает старик у юноши.
Юноша не может ответить, ибо он ни на что не рассчитывает и одновременно рассчитывает на все. На то, что он найдет на улице бумажник. На то, что внезапно распахнется дверь его комнаты, войдет запыхавшийся человек и скажет: у нас есть для вас прекрасная работа, убедительная просьба не отказываться. В расчеты юноши входят утреннее солнце, полдень, вечер, ночь. И личное бессмертие.
Забрав документы из института, я почувствовал облегчение. Четыре года подряд я делал все, что мог. С меня хватит, сказал я себе. Живут же люди и без высшего образования!
Теперь у меня оказалась пропасть свободного времени. Можно было, наконец, осмотреть Ленинград. Мне много раз говорили, что осмотр надо начинать с вышки Исаакиевского собора.
Взобравшись на вышку, я не думал, как Растиньяк над Парижем, что подо мной лежит город, который я должен покорить. Найдется же, думал я. в этой равнодушной панораме крохотное местечко и для меня. Не может не найтись!
— Давай поговорим, — волнуясь, сказал я ему. — Ты меня не узнаешь?
— Вы на кого-то похожи, — ответил он, небрежно вглядываясь в меня.
— Посмотри внимательней.
— Голос мне кажется знакомым, — сказал он. — Где-то я уже слышал его.
— А лицо?
— Не могу припомнить.
— Ладно. Черт с ним. Наверное, я сильно изменился. Ты видишь этот шрам на нижней скуле?
— Вижу.
— У тебя такой же.
— Бывает, — сказал он.
— Откуда у тебя этот шрам? Погоди. Я сам скажу. Когда тебе было четыре года, ты простудил желёзку, объевшись на Рыбной улице, в лавочке Яроцкого, мороженым. Твой отец…
— Вы знали моих родителей? — быстро спросил он.
— Я был их сыном.
— Да ну вас, — сказал он. — У меня никогда не было третьего брата.
— И у меня.
— В общем, так, — сказал он нетерпеливо. — Вам что-нибудь от меня нужно?
— Нужно.
— Что именно?
— Поговори со мной. Мне надо понять, кто ты такой. Я знаю о тебе все, но не все понимаю. Ведь я же могу быть полезен тебе.
— Если вы имеете в виду советы, то мне их хватает.
— Пойми, я знаю, чем все кончится!
— В каком смысле? — лениво спросил он.
— Я знаю, через что тебе придется пройти. Ты содрогнешься, если я тебе расскажу.
Он улыбнулся.
— Все старики почему-то любят пугать молодых людей. Еще скажите, что я пришел на готовенькое и что в ваше время было лучше.
— Мое время — это твое время! — отчаянным голосом сказал я ему. — Поверь, пожалуйста, в чудо: я — это ты!
Впервые он посмотрел на меня внимательно.
— Сколько вам лет?
— Шестьдесят.
— Неплохо, — сказал он. — Значит, впереди у меня целых сорок лет.
— Дурак! — крикнул я. — Ты не успеешь оглянуться, как они пролетят.
— Вот это уже пошлость, — сказал он. — И я бы не хотел даже в шестьдесят лет произносить подобные штучки.
— Ты прав, — сказал я. — Извини меня… Это ужасно, что мы не можем с тобой договориться. Неужели тебя не волнует твое будущее?
— Можно задать вам один вопрос? — спросил он.
Я кивнул.
— Вы женаты?
— Да.
— На Кате?
— Нет.
Он потерял ко мне всякий интерес.
— И это все? — изумился я. — Ведь нас разделяют четыре десятилетия! Спроси что-нибудь еще.
Я отчетливо видел, что надоел ему. Я знал, что он торопится во Владимирский клуб, где должен был, впервые в жизни, поставить в рулетку «на красное» свои последние три рубля.
— Мы полетим на Луну? — из вежливости спросил он.
— Полетим… Но до этого будет война!
Господи, до чего же все плоско получалось у меня.
— И мы ее выиграем, — уверенно сказал он.
Мне было мерзко смотреть на него. Сопляк, с семиклассным образованием, бездельник, не умеющий заработать себе на хлеб, половой психопат, не видящий ничего вокруг, кроме своей девки, которая плевала на него…
— Иди, — сказал я ему. — Иди, харьковский босяк. Ты еще умоешься кровавыми слезами!..